А дядя Джордж продолжал:
– Было время, я думал так же, как ты. Но священство – иное воинство, и рыцарство также иное. Каждый человек заложник своей судьбы, ее дорог и границ, тебе их не сокрушить. Но границы ведь можно и расширить… на это запрета нет!
О да, запретов никаких не было – за исключением, разве что, библейских заповедей. Но рай не для Хепбернов, нас заповедями не смутишь. И первый урок несмущения мне преподал именно дядя Джордж.
Джордж Хепберн был, как я, младшим, и столь же выбивающимся из семейной колеи. Рослый, весьма обильный телом, с гладким лицом византийского скопца, и умом столь же изворотливым, как у них, он упорно и определенно не вмещался в избранную для него судьбой роль. Он с равным успехом орудовал и палицей, и секирой, очаровывал любого ядом своих речей, о его женщинах не болтали ни он сам, ни служки, однако известно было, что епископ Островов более одной ночи подряд один не ночует – и наложницы приходили к нему сами, по своей воле. Словом, то был причудливый, но несомненный образец мужественности. «Ты природный Хепберн», – сказала мне мать, но ведь можно было оказаться Хепберном и через него… я хорошо помню их взгляды, их разговоры во всякий приезд милорда епископа в Хейлс. В те годы я бы принял любого своего родственника в отцы, кроме собственного отца, если бы только она созналась. Но леди-мать лишила меня этой надежды.
– Не падай духом, Джон, – епископ Островов потянулся обнять и впечатал меня в горный склон своего тела.
Тут с шумом и громом прибыл приор Сент-Эндрюса Джон Хепберн, мой драгоценный дед и крестный, собственной ехидной персоной. Последний оставшийся в живых сын первого лорда Хейлса, автор книги по соколиной охоте и охоте вообще, основатель колледжа Сент-Леонардс в Сент-Эндрюсе, в прошлом завзятый путешественник, сейчас в своем городе он был занят тем, что на собственные деньги возводил и частично подновлял городские стены. Крючковатый нос, вечно сующийся во все дела королевства, хваткие руки, прибравшие малую государственную печать, редкостное злопамятство – и память тоже хорошая. Был он типичный Хепберн, разве что светлоглазый, ездил верхом на белом жеребце самого зверского нрава, при себе имел также, как дядя Джордж, отменный отряд вооруженных служек. Теперь от топота молодых клириков, больше похожих на рейдеров, стены Босуэлл-корта полнились грохотом не меньше, чем от нашествия действительных рейдеров Крейгса.
– Бинстон, распорядись! – и приор змеей извился с седла на землю, и сходства добавляла серая, дорожная, заляпанная по нижнему краю мантия священнослужителя.
«Бинстон, распорядись» да «Бинстон, присмотри» было тогда излюбленным обращением в адрес моего кузена, старше меня десятью