В этом крохотном домишке даже грудному ребенку затеряться трудно, не то что полному, неуклюжему человеку. Прожив здесь половину жизни, Морис изучил в обители каждое пятнышко.
Мама исчезла, и искать ее в доме Морис смысла не видел. Оставались двор или улица, но показаться там голым – упаси боже! В округе его слоновья полнота и так притча во языцех. Исключалось и обвязаться простыней: при первом же шаге та разлетелась бы, он уже не раз пробовал.
А одеться? Как раз этого он сделать не мог. Мориса одевала и раздевала мама – с тех самых пор, как за несколько лет из пухлого юноши он превратился в бесформенный, колышущийся от малейшего движения валун плоти. С большим трудом он только снимал летнюю рубашку на пуговицах, ну и… приспускал штаны-шаровары, удерживаемые на пояснице широкой резинкой.
Гардеробные недомогания сына – отнюдь не единственная забота матери. Она купала его, хотя порой, если невтерпеж, Морис, как сегодня, мылся на скорую руку сам, намыливая один живот с окраинами. Достать ниже, увы, не получалось. И вытирала мама всегда сама – по той же треклятой причине. Самостоятельно Морис лишь брился и то, в зависимости от самочувствия, не каждый день.
Не будь ее покойный муж родственником самого Лукаса, президента страны, они, два инвалида, давно бы окочурились от голода – этой черной чумы континента. Именно Лукас устроил Мориса в «Блэк Даемонд», никто другой не взялся бы.
Лишь отъявленный пофигист или же, напротив, любитель экзотики мог по доброй воле принять его на работу. Поднимаясь на второй этаж, Морис затрачивал минуту, а из-за хронической булимии в туалете порой гостил чаще, чем у стойки портье.
Как это ни удивительно, попав в штат отеля, Морис сразу сделался общим любимцем – как персонала, так и гостей. Его радушие и простосердечность завораживали, а анатомическое уродство форм, в оправе первого, скорее пробуждало симпатию, нежели отталкивало. Свои недуги портье компенсировал упорством и прилежанием, обретя снисхождение, как нечто ущербное, но очень родное.
Вокруг Мориса образовалась лужа воды, ее сдабривали ручьи пота, хлещущего со всех пор. Организм портье «испражнялся» при любом отклонении от норм – и в радости и в горе. И, как и со своей полнотой, ничего поделать с этим он не мог.
Не обнаружив мать, Морис не столько опешил, сколько ощутил прободное одиночество, сквозь которое пробивалось желание как можно скорее избавиться от липкой влаги, обдающей то жаром, то мерзким холодком. Но, к сожалению, в пустой комнате помочь ему некому. «Помокнув» так с минуту, он плюхнулся на диван в надежде, что мать в конце концов объявится.
На глаза ему вновь попалось яблоко у душа. Вначале пятнами, а потом и всем покровом его цвет, ему казалось, стал меняться на синий.
Вдруг Морис ощутил, что в доме нечто ожило. Но то скорее были волны некоего замысла, уловленные им телепатически, нежели признаки вторжения. При этом мама не давала о себе знать – ни в одном из мыслимых регистров.
Чулан