От обиды на столь массовую и каждодневную неблагодарность подданных у Александра навернулись на глаза слезы. Он сморгнул, и две слезинки прочертив на его щеках мокрые полосы, исчезли в густых усах. Император не стыдился своих слез. Будучи по натуре человеком сентиментальным, он, несмотря на преклонный уже возраст, оставался по-детски обидчивым. Во время турецкой кампании, на передовой, он не стеснялся плакать над умирающими в госпитальных палатках под осажденной Плевной солдатами. Рыдал над гробом отца, даже над трупом любимого сеттера, случаем попавшего под колесо его же коляски, не сдержался от слез.
Став императором, Александр и жил-то, собственно, от покушения к покушению. И хотя к смерти, как уверяют, привыкнуть нельзя, сама мысль о ней никогда не вызывала у этого самодержца ни панического страха, ни боязни в одночасье и преждевременно уйти в небытие. Несмотря на горький опыт, Александр до последнего покушения на него не отказывался от пеших прогулок, к которым привык с молодости. Его умоляли поберечься близкие, члены семьи, личная охрана, министры, европейские государи… Император, как правило, вежливо выслушивал советы и упрямо качал головой.
– Что толку замуровывать себя в четырех стенах и бояться высунуть нос из дворца? – обычно возражал он. – Если мне суждено умереть, то это может произойти где угодно.
В чем-то Александр был прав. Дважды смерть поджидала его даже в собственном дворце. Годом позже два пуда динамита взорвал революционер Желябов в своем подвальчике в Зимнем, где он плотничал.
Второй раз смерть притаилась в шкатулке, где обычно держали лекарства государя: вместо порошков и пилюль чьи-то руки уложили туда чуть не фунт динамита. Бомба должна была сработать при открывании крышки. Однако в день появления шкатулки Александр отказался от приема лекарств. Да и сама бомба не сработала, когда дворцовый провизор Фрунтель в очередной раз решил проверить комплектность царской аптечки. Эта история, в отличие от желябовской диверсии, была замята, осталась неизвестной для многих членов императорской семьи и целого круга ближайших придворных.
И при чем же тут, спрашивается, пешие прогулки?!
«Бог меня спасает, ибо любит меня, – утверждал Александр в ответ на многочисленные увещевания и призывы к благоразумию. – Бог отмерил мне точно известные ему годы моей жизни, и не допустит преждевременного сокращения оных».
– А ты разве знаешь, сколько тебе отмерил Господь? – часто спрашивала Александра его возлюбленная, Екатерина Долгорукая.
– Я узнаю об этом в положенный час, – серьезно отвечал император и, отворачиваясь, незаметно смаргивал непрошеную слезу, вызванную, впрочем, не боязнью смерти, а благоговением перед неисповедимостью мудрости Господней.
Его отец, император Николай