– Пойдем.
– А магарыч?
– Сладимся, нечего впустую брехать.
От обедни рассыпался по улицам народ.
По дороге рядышком вышагивали три брата по кличке Шамили.
Старший, безрукий Алексей, шел в середине. Тугой воротник мундира прямил ему жилистую шею, редкая, курчавым клинышком, бороденка задорно топорщилась вбок, левый глаз нервически подмаргивал. Давно на стрельбище разорвало в руках Алексея винтовку, кусок затвора изуродовал щеку. С той поры глаз к делу и не к делу подмигивает; голубой шрам, перепахивая щеку, зарывается в кудели волос. Левую руку оторвало по локоть, но и одной крутит Алексей цигарки искусно и без промаха: прижмет кисет к выпуклому заслону груди, зубами оторвет нужный клочок бумаги, согнет его желобком, нагребет табаку и неуловимо поведет пальцами, скручивая. Не успеет человек оглянуться, а Алексей, помаргивая, уже жует готовую цигарку и просит огоньку.
Хоть и безрукий, а первый в хуторе кулачник. И кулак не особенно чтоб особенный – так, с тыкву-травянку величиной; а случилось как-то на пахоте на быка осерчать, кнут затерялся, стукнул кулаком – лег бык на борозде, из ушей кровь, насилу отлежался. Остальные братья – Мартин и Прохор – до мелочей схожи с Алексеем. Такие же низкорослые, шириной в дуб, только рук у каждого по паре.
Григорий поздоровался с Шамилями, Митька прошел, до хруста отвернув голову. На масленице в кулачной стенке не пожалел Алешка Шамиль молодых Митькиных зубов, махнул наотмашь, и выплюнул Митька на сизый, изодранный коваными каблуками лед два коренных зуба.
Равняясь с ними, Алексей мигнул раз пять подряд.
– Продай чурбака!
– Купи.
– Почем просишь?
– Пару быков да жену в придачу.
Алексей, щурясь, замахал обрубком руки:
– Чудак, ах, чудак!.. Ох-хо-ха, жену… А приплод возьмешь?
– Себе на завод оставь, а то Шамили переведутся, – зубоскалил Григорий.
На площади у церковной ограды кучился народ. В толпе ктитор[1], поднимая над головой гуся, выкрикивал: «Полтинник! От-да-ли. Кто больше?»
Гусь вертел шеей, презрительно жмурил бирюзинку глаза.
В кругу рядом махал руками седенький, с крестами и медалями, завесившими грудь, старичок.
– Наш дед Гришака про турецкую войну брешет. – Митька указал глазами. – Пойдем послухаем?
– Покель будем слухать – сазан провоняется, распухнет.
– Распухнет – весом прибавит, нам выгода.
На площади, за пожарным сараем, где рассыхаются пожарные бочки с обломанными оглоблями, зеленеет крыша моховского дома. Шагая мимо сарая, Григорий сплюнул и зажал нос. Из-за бочки, застегивая шаровары – пряжка в зубах, – вылезал старик.
– Приспичило? – съязвил Митька.
Старик управился с последней пуговицей и вынул изо рта пряжку.
– А тебе что?
– Носом навтыкать бы надо! Бородой! Бородой! Чтоб старуха за неделю не отбанила.
– Я тебе, стерва, навтыкаю! – обиделся старик.
Митька стал, щуря кошачьи глаза, как от солнца.
– Ишь