Манвелян виновато пожался, Ципруш махнул рукой, и только сержант Горбенко вступился.
– Шаг пореще! Я тебе иголки эти в жопу напихаю.
Бреус довольно рассмеялся, но сержант крикнул: «Хули лыбишься», и жизнь пошла прежним солдатским строем.
Служили второй месяц. Еще помнили запах гражданки, но уже свыклись с армейским «есть, так точно, никак нет». Каждый день – последний. Рота, подъем – рота, отбой; завтра будет завтра. Но сегодня все было иначе. Ждали вечера, как приказа.
– Говорят, не будет отбоя.
– Кто говорит?
– И подъема завтра не будет. Спи не хочу.
Опять крутились возле каптерки. Там в шкафах – все и сразу, невозможное и живое. В двадцатых числах пришло первое довольствие. С разрешения комроты затарились.
– Шире шаг, – громыхнул Горбенко и на зависть жадно зашелестел оберткой.
«С орехами», – подумал Ципруш.
«Птичье молоко», – представил Манвелян.
День сгущался вечером. Блестел центральный проход, звенели золотом гирлянды. По распорядку отправились на ужин. Опять давали рыбу хек, никто не притронулся. Еще три часа. Ну ладно, четыре. С низкого кубанского неба валил скромный дождевой снег.
Капитан Калмыков торопился домой и вот уже шаркал по черному асфальту, чтобы ворваться и разорваться, выпить и закусить и обнять жену, конечно. А потом сказать – как есть, так и сказать. Все равно придется.
Десятой ротой он командовал третий год и каждый раз в новогоднюю ночь оставался на дежурстве: холостой и добрый. Но теперь женился, забылся, и армейская располага заслуженно сменилась простым семейным бытом.
Стол он разобрал еще утром. Прямо с порога услышал и запах горбуши, и лимонного сока, и жареных мясных чего-то там. Жена потянулась, он расплылся, и никакого праздника не нужно – вот оно, счастье, без повода и причин.
– Ты сегодня вовремя, – усмехнулась, а Калмыков уже доставал бокалы.
Шампанское рано, а водочки чуть-чуть можно. Согреться, разогреться, заговорить. Бахнул соточку, и сразу еще. Хорошо-то как стало, господи.
Салатики, рулеты, маринованные огурцы – все как любит, лишь бы знал. Ходила туда и сюда, еще в халате, вся в мыле, без прически, но все равно – боже мой. Тоже молчала. Расскажет сразу после – будет рад, хотели же, планировали. Она трогала живот, и улыбалась, и думала: мальчик или девочка – да без разницы, лишь бы (на выдохе) – ага.
За окном стреляли. Цветное крошево вперемешку с темнотой, и звезды – большие и глазастые – смотрели на эту красоту.
Приготовилась и вышла: платье в пол – новое. Брошку нацепила и сережки – дарил и одаривал. Калмыков не охнул, сдержался, но расцвел и обнял ее крепко и легко одновременно, как может только любящий муж.
– Ты давай-давай, – кивала, – ешь, чего смотришь.
Он ел и выпивал, она тоже: фрукты и овощи, картошечки немного, с вином временила – может быть, сам догадается.
Вдвоем хорошо, и дома – тоже. На пятой рюмке развезло. Краснющий, он откинулся на спинку дивана и запыхтел. В глазах мишура, огни и песни. До курантов –