Отныне педиатрия стала ее родным домом – на девятую Костенко ставила всех, кроме нее; бывали даже случаи, когда Александр Сергеевич работал самостоятельно, раскатывая по инфарктам и инсультам в гордом одиночестве, зато Васнецова стабильно торчала на детской. Просьбы ни к чему не привели – Костенко, быстро теряя сдержанность, начинала истерично орать, а после этого ни о каком компромиссе не могло быть и речи. Была также с Ирочкиной стороны попытка поговорить с заведующей – попытка ее и Воронцова, после вызова, на котором доктор заработал смерть в присутствии: анафилактический шок, давление «по нулям» на момент осмотра и мечущаяся девушка-фельдшер, не знавшая, за что схватиться, пока врач давил на грудную клетку и дышал рот-в-рот. С заведующей, однако, вышло еще некрасивее – та на весь коридор разразилась криком «Как поставили, так и будете работать! Оставьте меня в покое! У тебя, Васнецова, вообще самомнение и требования, как у мэра! Скромнее надо быть!» и хлопнула дверью. Такого от Куликовой, с которой отношения всегда были дружескими и теплыми, Ирина просто не ожидала. В тот момент она в первый раз в жизни услышала, как Воронцов выматерился, и поняла, что дело плохо.
Заявление было написано нервным, рваным почерком, очень непохожим на почерк всегда собранной и аккуратной Иры. Подписано было довольно быстро – главный врач, уже настроенный старшим фельдшером на нужный лад, совершенно спокойно воспринял увольнение опытного фельдшера, проработавшего десять лет. Сдавая форму и подписывая обходной лист, девушка видела лишь пустые, равнодушные глаза администраторов, которым было глубоко плевать на нее с пятнадцатого этажа – небольшое исключение лишь составила Костенко, довольно улыбнувшаяся, когда ставила подпись «Ознакомлена» на листе. Еще бы – получилось, сожрала. Можно выпятить груди и ходить колесом от радости.
А потом была бригадная комната, множество мелких вещей в шкафчике, на столе, в тумбочке – фотография с Воронцовым в перламутровой рамке на фоне новой тогда еще машины, чашка с веселой кошкой на боку, подаренная бригадой в честь ее трехлетней работы, подушка, одеяло, кипятильник… Горло давило, когда Ирочка забирала все эти маленькие подробности своей жизни на «малой реанимации», бесформенной кучей сваливая все без разбора в пакет. Смена, работавшая в тот день, молчала – словно уходил чужой человек; и врач, и фельдшер повернулись спинами, не высказав ни одного гневного слова в адрес администрации, водитель – так тот вообще, похохатывая, травил очередной плоский анекдот, шумно прихлебывая чай.
Уходила Ира, как в тумане, мутно глядя вперед и не видя ничего и никого. Родные и до боли знакомые стены подстанции казались чужими, враждебными, персонал, который она знала по именам