Никто не открывал наших раскалённых и смрадных вагонов, не кормил и не выпускал нас. Закончилась и вода. Подползала голодная смерть. Мы тихо лежали вповалку, как-то само собой прекратились все разговоры и лишние движения.
А на четвёртые сутки стали с грохотом открываться двери. В вагоны входили немцы в белых халатах, наброшенных на мундиры. Они быстро и как-то механически выявляли тех, кто уже не мог передвигаться, и делали им уколы. Ребята – таких оказалось восемь, – сразу же затихали; их вытаскивали из вагона и бросали, как дрова, на телегу.
Через час-полтора, обойдя все вагоны, белохалатники стали у тех, кто ещё мог свободно передвигаться, брать кровь из вен. Высасывали шприцами и затем переливали в стеклянные ёмкости. Ребята слабели и тут же падали у дверей на пол.
Целых три часа прокатывался от вагона к вагону стон и крики. Наконец немцы насосались юной крови и ушли.
Вскоре вокруг состава забегали, загалдели. Запыхтел паровоз. Вагоны расцепили, первые пять вагонов увезли в скрытый горами Севастополь, а наш и ещё один – куда-то в сторону. Провезли совсем недолго и опять остановили.
На полотне стояла женщина, худющая и чёрная. С трудом она держала в руках тормозные башмаки – подставки под колеса.
Приблизив рот к щели, я спросил:
– Тётенька, где мы?
По смуглому лицу женщины потекли слёзы, и она запричитала плачущим голосом:
– На Сахарной головке, детка, на Сахарной головке. Бедные вы мои сыночки, что же с вами делают эти изверги и супостаты? За трое суток никого не покормили, никого не подпустили. Бедные вы мои! Куда-то хотят везти вас снова, сыночки вы мои. Дай бог вам доброго пути!
– И с тебя кровь сосали? – спросил у Егорки невысокий, но подвижный как ртуть и, похоже, очень физически сильный чернявый партизан, который вечером представился как Шурале.
Егорка, самый маленький и младшенький из «кубанцев», только молча кивнул.
Шурале тоже кивнул, переложил из руки в руку короткий кавалерийский карабин, сунул руку за пазуху и достал красивое продолговатое яблоко.
– На, поешь. Это наш крымский кандиль, нигде больше такого нет.
– …Две недели мы работали в лесном лагере: заготавливали древесину для немцев, – продолжил Володя. – Охраняли нас, строем гоняли на работу и в бараки, тоже немцы.
– Каторга – она и есть каторга, – вздохнул дядя Митя. – Разве то, что пацаны зелёные совсем…
– И жрачка – чтоб не сразу сдохли, – добавил Шурале.
– Не знаю, какая она там каторга вообще… – начал Толя.
– Дай Бог и не узнать, – отреагировал дядя Митя.
– А у нас самое подлое было – что немчура эта нас вроде как и не замечала.
– К коням они хорошо, по-людски относились… – подтвердил Щегол. – То, что на повал и разделку старых деревьев едва-едва хватало сил, это само собой понятно.