При всех тяготах и опасностях военной действительности, жизнь в Психико, и в частности в нашем доме, продолжалась. Я уже ранее отмечал некоторую театральность всего того, что в нем происходило. Эта театральность сохранилась и во время войны. Так, уже известная читателю хозяйка дома и бывшая покорительница мужских сердец Константинополя Пенелопа оказалась женщиной, склонной к интригам и не слишком надежной супругой своего мужа Атанасиоса Эфстратиадиса. Она не верила, что ее зять вернется с войны, и всеми мыслимыми и немыслимыми способами привлекала для дочери Маро потенциальных женихов.
При этом, как стало известно позже, Пенелопа заходила довольно далеко и даже использовала какие-то приворотные зелья, которые подливала объекту ее интереса в кофе. Одно время в качестве такого объекта она рассматривала даже моего отца, но потерпела позорное фиаско. Интриги неуемной Пенелопы затевались на глазах у нашей кухарки Гарифо и крайне ее возмущали, поэтому она считала правильным предупреждать о них мою мать. Кажется, впоследствии Пенелопа была очень сконфужена, когда зять Харилаос вернулся с фронта, забрал Маро и ребенка и немедленно отбыл в Патрас.
Одновременно госпожа Эфстратиадис занялась собственной личной жизнью и завела любовника по фамилии Дзиффер, который ежедневно навещал ее после ухода мужа в контору. Иногда Атанасиос возвращался домой раньше времени, и потревоженный любовник вынужден был прыгать через окно в сад, что прекрасно могли видеть все, включая детей, кто находился на первом этаже в нашей части дома. После этого господин Дзиффер, являвшийся, помимо всего прочего, близким другом Атанасиоса, обходил дом с другой стороны и звонил в парадную дверь, возвещая о своем прибытии к обеду. Сейчас трудно представить себе, что весь этот цирк происходил во время войны, в 1942–1944 годах, но, как говорится, «из песни слова не выкинешь».
Сильно поражал всех во время войны обитатель подвала старик Корнелиус. Каждое утро Корнелиус вставал в восемь часов, выходил в сад под нашим балконом и обливался холодной водой из-под садового крана. Затем он возвращался в дом, одевался, пил кофе и уходил пешком за двадцать километров в афинский пригород Неа-Иониа, где жили беженцы из Малой Азии и где располагалась носочная фабрика его племянников. Там Корнелиус забирал тюк с новой партией изготовленных носков и шел дальше, на рынок, где распродавал носки, забирая себе долю и оставляя остальное своим родственникам. И так изо дня в день, при полном отсутствии транспорта. Он был очень гордый и хотел обеспечивать себя сам.
Мы не знали, были ли у нашего соседа из подвала когда-либо свои дети – в Трапезунде нередко бывали резни. Но Корнелиус выжил и даже сумел заработать кое-какие деньги, обменивая людям сохранившиеся у них старинные и обычные золотые монеты на золотые британские фунты, имевшие хождение по всей Греции и остальной Европе в период