– Слушаю? Кто это? Кто это? Нам некогда. Некогда. – Треск. Помехи. Неразборчивые голоса на той стороне. Стенания. – Говорите, я вас не слышу…
Он не посмел ничего сказать.
– Ну и идите на хуй! – Трубку бросили. Гудки проникали в голову, разъедали мозг. Кто-то громко чавкал рядом, девушка надула пузырь из розовой жвачки, потом он с пошлым чмоканьем лопнул.
– Ну? Ты закончил? – поинтересовалась она, поправляя прическу и бант на ней, жуя и творя новые пузыри.
– Закончил, – слабо отозвался Эбби и передал ей трубку, которую до сих пор держал в руке.
Блондинка принялась не только жевать, пускать пузыри, но еще смеяться… и говорить, говорить, говорить…
С другой стороны он не мог поставить себя на место Дункана Леманна (частично, безусловно, он соотносил их столь похожие переживания). Не выходило и полностью погрузиться в его обстоятельства, получалось лишь отдаленно представить такую картину: вот Дункан и Бенджамин, а вот он и Артур, двое ушли в царствие теней, двое остались – оплакивали их преждевременное отбытие из мира живых, сокрушались, возмущались несправедливостью, но ничего не могли с этим поделать. С'est la vie. Точнее, c'est la mort… Оставалось только идти дальше; по завету дяди Бена – путь их должен пролегать какое-то время бок о бок.
Дункан принял это смиренно, Альберт – нет.
Мужчина, взявший на себя ответственность за хрупкую психику Эбби (Вы же знаете этих чувствительных и по щелчку настроенных на суицид юношей, перечитавших двух плакс: Ницше и Кафку!), даже предлагал ему получить психологическую или медицинскую помощь, но, как чувствовалось парню, ему такое не требовалось. Он любил жизнь и не собирался что-то делать с тем, чтобы она прекратилась. И Артур покинул его преждевременно не по своей воле. Ничего… Ничего не изменится, последуй он за ним. В этом нет смысла. Пути Артура и Эбби разошлись не потому, что оба так пожелали. И за ним он бы отправился куда угодно, если бы его только пригласили… Но в стылый мир теней его никто не звал. Когда Дункан убедился, что Альберт не собирается совершить нечто опасное, романтически и трагически безумное, непоправимое – после, наверное, десятка сложных разговоров, то оставил его в покое, даже смело укатил по рабочим (или личным) делам. Эбби пожил в полном одиночестве какое-то время – слонялся по дому, ковырялся в саду, смотрел старые фильмы и читал, читал, читал. Открывал холодильник, брал что-то с полок – работал челюстями и языком, глотал, сплевывал в миску нераспустившиеся зерна попкорна, выдыхал смесь алкоголя и колы. Поднимался к себе – спал днем, чтобы ночью слушать молчание звезд после набега на кухню. Сам ничего не творил – за кисти и карандаши вообще не брался. Музыка тоже покинула его (временно в единоличном владении) дом, даже та, что в миноре. А вот тоска и печаль прижились. Это утраченное