И я ношу серебро.
Не спрашивай, есть ли Бог; лучше спроси, почему Он такая сволочь.
То, что есть зло, не отрицает и величайший глупец. Мы живем в тени зла. Лучшие из нас поднимаются над ним, худшие – испивают его до капли, но все мы неизменно и постоянно бредем по жизни, утопая в нем по колено. Проклятия и благословения сыплются на злых в равной мере. Ибо на каждую услышанную молитву приходится по десять тысяч оставшихся без ответа. Святые страдают бок о бок с грешниками, молясь за чудовищ, исторгнутых из самого чрева ада.
Но коли есть ад, разве не должно быть и неба?
А если есть рай, то разве нельзя нам спросить, отчего же все так?
Если Вседержитель желает покончить со скверной, но отчего-то не может, то, значит, Он вовсе не так всемогущ, как внушают нам священники. Если же Он способен положить тьме конец, то почему тогда зло вообще существует? А уж коли Он не желает и не может расправиться с ним, какой же Он тогда Бог?
Есть, правда, еще догадка: Он может остановить зло, просто бездействует.
Детей вырывают из рук у родителей. Безымянные могилы тянутся до горизонта и дальше. Бессмертная нежить охотится на нас при свете почерневшего солнца.
Ныне мы добыча, mon ami[2].
Мы – пища.
Только Он и пальцем не шевельнет, чтобы все прекратить.
А ведь может.
Просто бездействует.
Ты не думал, отчего Он так возненавидел нас?
На закате
Во владениях Вечного Короля шел двадцать седьмой год мертводня, и убийца правителя ожидал казни.
Он, как дозорный, стоял у окошка-бойницы и сгорал от нетерпения, сцепив за спиной покрытые запекшейся кровью и бледным, точно свет звезд, пеплом татуированные руки. Узилище располагалось на самом верху одинокой башни, ласкаемой неусыпными ветрами. Окованная железом тяжелая дверь была заперта и неприступна, словно тайна. Убийца следил, как садится готовое незаслуженно отдохнуть солнце, и вспоминал вкус преисподней.
Внизу раскинулась булыжная мостовая внутреннего дворика, обещавшая недолгое падение и вслед за ним – тьму без снов. Впрочем, в узкое окно он бы не смог протиснуться, а в камере для сна почти ничего не оставили: только солому на каменном полу. Было еще ведро, чтобы испражняться, а щель в стене, похоже, позволяла убийце мучиться видом жидкого заката в ожидании настоящих пыток. Одет он был в тяжелое кожаное пальто, стоптанные сапоги и кожаные брюки, покрытые грязью дорог и сажей. Сам он, бледный, сильно потел, хотя очаг у него за спиной не горел. Разводить огонь, даже в тюремной камере, холоднокровки не рисковали.
Скоро они придут за ним.
Замок внизу просыпался. Чудовища поднимались со своих лож в холодной земле, принимая некое подобие человеческого облика. Воздух гудел от пения кожистых крыльев. По зубчатым крепостным стенам прохаживались часовые, солдаты-рабы в броне из вороненой стали; на их черных плащах красовался герб: два волка и две луны. Глядя на них, убийца скривил губы: люди охраняют место, стеречь которое не стала бы и собака.
Небо почернело, словно грех.
Горизонт покраснел, как уста его дамы, когда он последний раз целовал их.
Убийца погладил татуировку на кисти руки, чернильные буквы под костяшками кулака.
– Терпение, – прошептал он.
– Можно войти?
Убийца сделал над собой усилие и не вздрогнул, не доставил удовольствия холоднокровке, он продолжил смотреть в окно – созерцая далекие неровные кулаки гор, покрытые пепельно-серым снегом. Взгляд чудовища скользнул по его шее. Убийца знал, чего оно хочет, зачем явилось сюда. Надеялся, может, все произойдет быстро, хотя в глубине души понимал: палачи захотят растянуть удовольствие, наслаждаясь его воплями.
Наконец он обернулся, чувствуя, как внутри него при виде твари разгорается пламя. Гнев давно стал ему другом, которому он неизменно радовался. С гневом он не чувствовал ноющих жил и старых костей, забывал о тянущей боли в рубцах. Глядя на вошедшее чудовище, убийца снова ощутил себя как в молодости, когда чистая и незамутненная ненависть окрыляла и несла вперед.
– Добрый вечер, шевалье, – произнес холоднокровка.
Вампир умер еще мальчишкой. Лет пятнадцати или шестнадцати, не возмужавшим и не утратившим чуть ли не девичьей стройности. Сколько ему лет на деле, знал один только Бог. Щеки вампира окрашивал легкий румянец, а лицо с большими карими глазами обрамляли густые золотистые локоны; на лоб падала искусно отделенная прядка. Губы на фоне идеально гладкой, гипсово-белой кожи казались неприлично красными. Тот же оттенок был и у белков глаз, а значит, кровосос недавно поел.
Не смысли убийца ничего в этих тварях, сказал бы, что эта похожа на живого.
На чудовище был черный бархатный кафтан, расшитый золотыми завитушками. Плечи покрывала мантия из вороньих перьев,