Когда ты благодарен за то, что тебя сажают в одиночку, кажется, ниже уже падать некуда.
– А Моника? – спросил я. – Ты можешь провести ее сюда повидаться со мной?
– Она не хочет тебя видеть, Кинг. Детектив, который ведет дело, Жаклин Брайер, показала ей видеозапись.
Моей благодарности за отсидку в одиночке хватило ненадолго. Комнатушка была темная и маленькая. В ней были нары, старый алюминиевый унитаз и два с половиной шага свободного пространства. Подняв руку на полметра над головой, я мог коснуться потолка. Еда была такая, что временами меня от нее выворачивало. Но приносили ее только раз в день, поэтому я всегда накидывался на нее с жадностью. Праздник был, когда давали растворимое картофельное пюре с вяленой говядиной, отварной зеленый горох и – раз в неделю – кубик желе.
Но я не был одинок – благодаря тараканам, паукам и клопам. Я не был одинок, потому что вокруг были десятки людей – таких же, как я, одиночников, – которые часами кричали и плакали, а иногда пели и ритмично топали в такт.
Один из них откуда-то знал мое имя и частенько принимался оскорблять меня и сыпать угрозами: «Я тебя в зад трахну, а когда выйду отсюда, сделаю то же с твоей женой и с девчушкой».
Я ни разу не удостоил его ответом. Зато я нашел железный прут, который слегка выпирал из бетонного пола. Я принялся расшатывать эту арматурину и расшатывал до тех пор, пока наконец, спустя восемь приемов пищи, не выломал ее.
Двадцать пять сантиметров ржавого железа с ручкой, сооруженной из обрывков ветхого одеяла. Кто-то умрет в этих стенах; будем надеяться, что именно тот, кто смеет угрожать моей семье.
За все это время они ни разу не выпустили меня из камеры. Я сидел там и страстно мечтал о книге или газете и о том, чтобы был свет, под которым их можно почитать. Заточенный в одиночном изоляторе, я проникся любовью к печатному слову. Я жаждал новелл и заметок, рукописных писем и компьютерных экранов, полнящихся мудростью веков.
За эти недели я совершил подвиг, который никак не удавался мне прежде, – бросил курить. Сигарет не было, и синдромы ломки просто присоединились к прочим страданиям.
Жалобы других заключенных превратились в фоновый шум, как звук движущегося лифта или песня, которую сотни раз слышал, а слов так и не знаешь.
Я постоянно стискивал изготовленную в камере дубинку. Кто-то умрет здесь от моей руки… А две недели спустя уже стало, собственно, неважно кто.
Я съел уже восемьдесят три порции тошнотворной еды и крепко спал в тот момент, когда четверо облаченных в бронежилеты охранников вломились в камеру, заковали меня в наручники и куда-то повели. Воспользоваться дубинкой я не сумел, потому что свет снаружи ослепил и дезориентировал меня.
Я орал на тюремщиков, требуя