Настоящий палач, как и все.
Все люди, даже бездомные, – палачи.
Неужели мне это лишь кажется?
Или я уже видел этого бездомного?
Но где?
И когда?
А?
И тут меня осеняет: это бездомный из фильма «Mulholland Drive»!
Или из «Twin Peaks»!
Он всё глубже и глубже засовывает кулак в мой рот.
Не могу дышать!
НЕ МОГУ!
Я просыпаюсь – как от землетрясения.
Я весь в холодном поту.
Палач!
Дантист!
Бездомный!
Врач!
О, как я боюсь палачей и врачей!
И полицейских.
И всех людей.
Чтобы стряхнуть с себя липкий страх, я пытаюсь вспомнить что-нибудь хорошее.
Спасительное.
Но что?
ЧТО?
Я вспоминаю эпизод из романа Ясунари Кавабаты «Снежная страна».
Я эту книгу когда-то любил.
В ней есть замечательная эротичная история.
Бездельник из Токио отправляется зимой в провинцию и завязывает отношения с местной гейшей – молодой, не очень опытной женщиной.
Он приходит к ней ежедневно и проводит у неё долгие часы.
Всё это время он только и делает, что поглаживает её распущенные волосы.
У гейши очень длинные, очень красивые, очень чёрные волосы.
Гость запускает в них свои руки и приговаривает: «Какие холодные! Я никогда не трогал таких холодных волос!»
Вспомнив эту историю, я чувствую облегчение.
Я шепчу заклинание:
– Какие холодные! Какие холодные! Какие холодные!
Я повторяю это много, много раз…
Возможно, теперь я усну…
Скорей бы, скорей…
Я шепчу:
– Кентавр, спи. Спи. Спи. Спи. Спи. Спи. Спи.
И:
– Сундер варумбе… Сундер варумбе… Сундер варумбе…
И затем:
– Тили-тили-тили-бом… Загорелся кошкин дом…
Про то, как я читал и перечитывал «Кошкин дом»
Одним из самых больших потрясений в моей жизни был «Кошкин дом» Маршака.
В детстве эта вещь снесла мне голову.
И недавно, когда я её перечитывал, опять снесла.
Я снова пережил сильнейшее ощущение крушения, несчастья, жалости и опустошения.
О этот подлый, уютный, бездушный, отвратительный кошкин дом – и его неминуемое сожжение!
Это как греческая трагедия.
Только она у Маршака не героическая.
И с фарсовым счастливым окончанием.
Теперь я знаю, почему ненавижу все человеческие жилища, квартиры, хаты, морги, хоромы, трупарни, хрущёвки, казематы, покои, камеры: из-за Маршака.
Он привил мне эту тошноту, это отвращение.
И я говорю ему – патентованному советскому писателю:
– Obrigado, Самуил Яковлевич! Вы для меня всё равно что пророк Захария!
Я помню, как к моим родителям приходили их друзья-знакомые.
Я помню этих кур и петухов, этих кабанов и свиней, этих козлов и коз.
Они все были точно такие, как у Маршака: