И, оставив связку одинаковых по виду ключей, тётка вразвалку уходит.
Хм… Ну, что ж…
С тележкой, мягко грохочущей колёсиками, Грета деловито выруливает в коридор и подкатывает её к двери той самой женщины. По соседству кричат дети, отбирая друг у друга шлёпанцы, – отчётливо слышно, как визжит девчонка, и как её, видимо, брат, судя по звукам, рывком отбирает вожделенный тапок. Острый визг переходит в возмущённый крик и ругательства, которые накрывает суровый отцовский ор:
– Заткнулись оба!
Вопли сменяются пацанским хихиканьем и всхлипыванием девчонки.
Грета стучится в семнадцатый номер и прислушивается, внимательно глядя прямо перед собой. Не услышав ответа, находит на связке ключей нужный и открывает дверь. Заходит внутрь, неловко запнувшись о порог.
В комнате царит покой. Никого. Сквозь плотно задёрнутые занавески просвечивает золотистое солнце. На постель чуть косо накинуто покрывало, примятое с краю; поверх него аккуратно сидит подушка, возле которой – чёрное на чёрном – лежит тетрадь в плотном глянцевом переплёте. Здесь чисто: даже вещи, разбросанные обычно по кроватям и стульям у иных жильцов, аккуратно развешаны в шкафу, встроенном в стену в виде просторной квадратной ниши.
Грета берёт из тележки прыскалку для зеркала, швабру, ведро. Ведро наполняет водой и, отклячив руку, так резко ставит на пол, что как минимум треть выплёскивает. Утомлённо вздыхает:
– Заправлю-ка я кровать…
Она берёт тетрадь, чтобы переложить её, и в этом движении, с треском выкатившейся ручки и шелестом страниц та выпадает на пол.
– Чёрт… – ворчит Грета, наклоняясь и поднимая её.
Толстый, исписанный неровным почерком дневник открывается, и она мельком бросает взгляд на верхнюю строчку: «…голос звучал так низко, что моё сердце споткнулось, а кожа зазвенела и покрылась мурашками. Ты сказал: – На колени! – и я повиновалась. Научи меня быть покорной…»
– Ого! – Грета поочерёдно вытирает об себя руки и добавляет, обращаясь неизвестно к кому: – А нехорошо вообще-то читать чужие дневники.
Зыркнув на тележку, зияющую в проёме открытой двери, а затем почему-то в шкаф, она перелистывает пухлую тетрадь на начало: страницы кое-где смяты, с загнутыми уголками, гофрированы.
«Твои губы пахнут карамелью. Желанные, вкусные и… упрямо сжатые. Я хочу целовать их – запойно, медленно. Тянусь, но ты уклоняешься. Подбородок и щёки, поросшие щетиной – чуть трогаю её пальцами, и колючесть рождает трепет. Карие глаза. Пушистые ресницы – длинные, как у ребёнка. О, как я люблю Тебя, Боже!»
Усмехнувшись,