Создатель. Хорхе Луис Борхес

пристрастия, но с таким самодовольством, что это уже походит на роль. Не стоит сгущать краски: мы не враги – я живу, остаюсь в живых, чтобы Борхес мог сочинять свою литературу и доказывать ею мое существование. Охотно признаю, кое-какие страницы ему удались, но и эти страницы меня не спасут, ведь лучшим в них он не обязан ни себе, ни прочим, а только языку и традиции. Так или иначе, я обречен исчезнуть, и, быть может, лишь какая-то частица меня уцелеет в нем, другом. Мало-помалу я отдаю ему все, хоть и знаю его болезненную страсть к подтасовкам и преувеличениям. Спиноза утверждал, что сущее стремится пребыть собой: камень – вечно быть камнем, тигр – тигром. Мне суждено остаться Борхесом, а не мной (если я вообще есть), но я куда реже узнаю себя в его книгах, чем во многих других или в самозабвенных переборах гитары. Однажды я попытался освободиться от него и сменил мифологию окраин на игры со временем и пространством. Теперь и эти игры принадлежат Борхесу, а мне нужно придумывать что-то новое. И потому моя жизнь – бегство, и все для меня – утрата, и все достается забвенью или ему, другому.

      Я не знаю, кто из нас двоих пишет эту страницу.

      О дарах

      Укором и слезой не опорочу

      Тот высший смысл и тот сарказм

      глубокий,

      С каким неподражаемые боги

      Доверили мне книги вместе с ночью[54],

      Отдав библиотеку во владенье

      Глазам, что в силах выхватить порою

      Из всех книгохранилищ сновиденья

      Лишь бред строки, уступленной зарею

      Труду и пылу. Не для них дневные

      Сиянья, развернувшие в избытке

      Страницы, недоступные, как свитки,

      Что испепелены в Александрии[55].

      К плодам и водам (вспоминают греки)

      Тянулся понапрасну царь в Аиде[56].

      Зачем тревожу, выхода не видя,

      Всю высь и глубь слепой библиотеки?

      Твердыня словарей, энциклопедий,

      Метафор, космографий, космогоний,

      Былых династий и чужих наследий

      Вздымается, но я в ней посторонний.

      В пустынной тьме дорогу проверяя,

      Крадется с палкой призрак поседелый —

      Я, представлявший райские пределы

      Библиотекой без конца и края.

      «Случайность» – не годящееся слово

      Для воли, наделившей здесь кого-то

      Потемками и книгами без счета

      Таким же тусклым вечером былого.

      И, медленно минуя коридоры,

      Порою чувствую в священном страхе,

      Что я – другой, скончавшийся[57], который

      Таким же шагом брел в таком же мраке.

      Кто пишет это буквами моими

      От многих «я» и от единой тени?

      И так ли важно, чье он носит имя,

      Когда всеобще бремя отчужденья?

      Груссак ли, Борхес ли, в благоговенье

      Слежу за этой зыбящейся мглою