И вот тот самый Леон Блюм передо мной в советском посольстве в столице США.
– Я много читал о вас, – сказал я, – особенно о вашей деятельности во главе правительства Народного фронта.
Видимо, я высказался чересчур прямолинейно. Напоминание о Народном фронте, очевидно, собеседника не очень вдохновляло. Стало заметно, что ассоциации, связанные с событиями того времени, у него не положительные. Он не сказал ни слова о своих действиях в предвоенный период. Зато сразу же перевел разговор в другой ракурс. Блюм заявил:
– Прежде всего я хотел бы засвидетельствовать через советского посла свое уважение к великой стране Ленина, выстоявшей и одержавшей победу в борьбе против гитлеровской Германии.
Я ответил:
– Благодарю вас как француза и антифашиста за эти добрые слова.
Затем гость спросил:
– А вы представляете себе, какие грандиозные задачи стоят теперь перед Европой? И перед нашими странами?
И сам же стал отвечать на вопросы, рассказывая о величии этих задач. Но о роли США он упоминал только мимоходом и без каких-либо похвал по адресу этой страны.
Зато на разный лад и несколько раз повторил:
– Нам надо налаживать дружеские франко-советские отношения. Это – главное для Европы.
Со своей стороны я сказал:
– Советский Союз всегда стремился поддерживать хорошие отношения с Францией, хотя она порой платила ему черной неблагодарностью. Вы помните эти времена.
Блюм не старался возражать против этого, возможно считая, что к французским социалистам это не относится.
– Вы, – заявил я далее, – конечно же хорошо помните, какую гигантскую борьбу вел Советский Союз на фронте политики и дипломатии за улучшение отношений с Францией, за предотвращение грозящей катастрофы. Мы призывали Европу и весь мир взглянуть правде в глаза, а тогда только слепые не видели, как лихорадочно Германия готовилась к войне. К великому сожалению, к нашему голосу не прислушались. А ведь мы обращались к французам и из Москвы, и с трибуны Лиги Наций. Но Париж тогда оставался невосприимчивым к этим призывам.
Блюм не дал ответа на это высказывание. И по всему чувствовалось, что напоминание о предвоенной грозовой поре ему просто не нравилось.
Расстались мы с собеседником на дружественной нотке с выражением надежды, что время нам, возможно, подготовит дорогу к новым встречам.
Когда Блюм ушел, я попытался понять, что было главным в том, что он сказал мне в беседе. И пришел к выводу:
– А ведь главным, очевидно, являлось как раз то, о чем собеседник не говорил, а дал понять лишь косвенно. Он стремился показать, что как политическая фигура