Первеницы мая. Паскаль Кивижер

сам себя, раскачивая их на цепочке перед глазами, а смущенный брадобрей спешно доканчивал самую простую стрижку, после чего сразу исчез, не дожидаясь Манфредовой критики.

      Но камергеру было не до этого. Чтобы привлечь внимание короля, все еще погруженного в созерцание бликов на позолоте, он заговорил как можно громче:

      – Могильщик ждет указаний, как быть с погребением нашего досточтимого Клемана де Френеля, так трагично угасшего… Не сочтите за игру слов, боже упаси. Как бы то ни было, ваше королевское величество, земля промерзла. Насколько я понимаю, они и вдесятером брались, и даже волов впрягали на малом кладбище. Но без толку.

      – Раз так, Манфред, никакого погребения, – отрезал Тибо, кладя часы в карман.

      Это была откровенная кража, но камергер даже не решился обидеться и только спросил:

      – То есть как, ваше королевское величество?

      – То есть мы не будем предавать тело земле, – заявил Тибо, вставая.

      – Нет? Не будем, сир?

      – Мы предадим его морю. Сегодня вечером.

      – Значит, морю, ваше величество, – повторил Манфред, удивляясь столь внезапному озарению.

      Тибо и правда показалось, будто сквозь него вдруг прошел до того яркий, чистый и пронзительный луч света, что он теперь мог видеть незримое. После внезапного приступа клептомании наступило состояние беспредельной ясности. Тибо даже наблюдал (немыслимое дело!) эмоции