Егоров наблюдал за этими перипетиями, понимая, что дело тут творится хитрое, темное и беззаконное, но по букве его неподсудное. Но поднимать шум он не стал, потому что жизнь диктовала свои правила, и правила эти гласили, что кому суждено быть обманутым, того обманут, и если уготовано сидеть на паперти, так ее не избежать.
Поначалу Егоров думал, что махинацию эту в собственных шкурных интересах провернул тот говорливый чиновник в пестром пиджаке. Но когда позже коллеги из райотдела сообщили фамилию нового владельца фермы, убедился, что в этом он промахнулся: тот для других старался.
Теперь следовало ожидать визита нового барина, должен он хотя бы взгляд бросить на свое приобретение. Но либо масштаб не тот, то ли другие причины имелись, хозяин не объявлялся. А потом его убили, застрелили средь бела дня, с контрольным в лоб. Затем был суд, который то затягивался, потому что наследство у покойника оказалось изрядным и желающих отщипнуть от него было в избытке, то откладывался в связи с вновь открывшимися обстоятельствами.
Прошел год, другой, третий. Вся птица была давно распродана, и ферму, сначала с оглядкой, потихоньку, а потом нещадно стали растаскивать. Размели контору вплоть до рам и мебели. Потом взялись за птичник. Срезали провода. Петли с дверей и те свинтили. И вскоре от птицефермы почти ничего не осталось, кому такая нужна? Оказалось, никому и не нужна. Когда суды закончились, приезжали на черных джипах люди из какой-то филькиной фирмы, наследники, походили, поглазели на разор и уехали, а там уж вообще все концы оборвались.
В детали аферы Егоров не вникал, ему и того довольно было, что была забота – и с плеч долой. Куда ни кинь, а могли участковому мародерство в пику поставить, что не углядел. И верно, не углядел, потому что не особенно приглядывался. Поначалу еще остерегал особо рьяных, а потом бросил. Обобрали народ, и он, Егоров, не нанимался добро всякого жулья охранять. Перепало чего-не-то людям, да хоть бы и петли дверные, сетки, краны с поилок, сами поилки, и ладно, все польза.
А через несколько лет и другая польза проявилась: отстойник снова стал озерцом. Такая вот негаданная удача.
Много десятилетий, собственно, с того времени, как построили ферму в первые годы коллективизации, озером как таковым оно не было. Перестало быть, превратившись в отстойник. А что было озеро – забудьте. И ведь забыли!
«А я помню, – говорила печально мать. – Бабушка твоя рассказывала. Мизинец! Так озерцо звалось. Там парни и девки на Ивана Купалу игрища устраивали. Самое подходящее место было. Между Мизинцем и большим озером земли совсем ничего, в три проскока пережабина».
«Перешеек», – предлагал