Нет, качал головой Василий, все еще не видя ничего. Нет, это не может быть так просто, но голос густой и сильный звучал в голове:
«Вот, Я сегодня предложил тебе жизнь и добро, смерть и зло. Во свидетели пред вами призываю сегодня небо и землю: жизнь и смерть предложил Я тебе, благословение и проклятие. Избери жизнь, и дабы жил ты».
– Так началось мое возвращение домой, – сказал отец Василий, глядя на постер в мрачно-синих тонах с лаконичной подписью: «Пункт назначения». – По-другому не сумел, а я очень хотел вернуться к вам… к тебе…
Он замолчал, к горлу подступил комок. Диакон заставил себя посмотреть на дочь. Она давно повернулась к нему, и глаза ее, чистые и глубокие, как закатное небо, кричали о жизни. Она все понимала…
– Пап, – сказала она, – я хочу покреститься.
Диакон Василий заплакал…
Таинство совершил отец Софроний через несколько дней. Лицо Надежды под скромным ситцевым платочком светилось, словно снизошла на нее благодать. Простенький оловянный крестик на черном шнурке невесомо лег на грудь.
Только тогда отец Василий ощутил, какой камень свалился с его души, и в радости своей он испытал греховную гордыню – самую малость – за свое дитя. Она выстояла. Вынесла боль, поругание и обратилась к Свету. Выбрала жизнь…
Через два месяца, в начале сентября, Надежда дождалась момента, когда мать ушла на работу в ночь, набрала ванну, погрузилась в воду, как была – в одежде, – и вскрыла себе вены. Крестик она сжимала в кулаке. На столе в ее комнате остался чистый лист бумаги с одним-единственным словом, адресованным не то матери, не то отцу Василию: «Прости».
Он не поверил.
Он не поверил в это, когда рано утром к дому при церкви, где он жил, прибежала его бывшая жена: босиком, простоволосая, в слезах и с размазанной по лицу помадой. Он еще не верил в это, когда стоял у гроба и смотрел в бескровное лицо, казавшееся таким маленьким, детским и удивительно живым…
Он читал погребальный канон самовольно, прямо в квартире. Отец Софроний запретил отпевать покойницу в церкви.
– Ты знаешь сам, – сказал он диакону, красные пятна уродовали его обычно добродушное лицо, – ОН – никому не дает непосильного креста! И совершить такой грех! Не проси! Нет, нет… и в поминальных службах имя ее чтобы не звучало! Запрещаю!..
«Как же так? – думал диакон Василий. – Как же это?»
И мерещилась ему долина смертной тени, куда рукою Божией был взят пророк Иезекиль, долина смерти и отчаяния, долина мертвенной пустоты и бесконечной тьмы. Здесь ничто не имело дыхания жизни – только мертвые сухие кости.
«Ну почему, почему?» – спрашивал он беспрестанно то ли у Господа, то ли у мертвой дочери.
Никто ему не отвечал.
После похорон он сник, сгорбился, согнулся. Стал ходить тихо, словно старик. На людей не смотрел, отводил глаза в сторону. Строительство Спаса-на-Крови не занимало его, но он ходил на площадку по-прежнему, стоял подолгу, скользя бессмысленным взглядом