Последние месяцы нашей любви. Айван Демински

ем сайте, не входил я и в число подписчиков различных пабликов для знакомств. Тогда я считал себя несколько выше этого. Я иначе представлял себе встречу с «той самой». Это должно было произойти примерно так:

      Картинная галерея. Девушка, стоящая напротив картины Дали. Я вижу в этой девушке нечто необыкновенное, я чувствую её внутреннее обаяние. Меня влечёт к ней, но это отнюдь не плотское влечение. Я подхожу к ней и встаю рядом, завожу руки за спину.

      – Какая глубокая и пронизывающая работа… – замечает она.

      – Да, Дали невероятен, – отвечаю я.

      Затем мы смотрим друг другу в глаза и всё для себя понимаем.

      Я часто прокручивал эту сцену у себя в голове. Иногда мы менялись ролями, и тогда я первый начинал разговор, но сама фраза никогда не менялась. Она стала для меня чем-то вроде пароля.

      Но эпизоду с Дали суждено было навеки остаться в мечтах, ведь с ней меня свёл другой испанский гений.

      Однажды я наткнулся на комментарий под изображением одной из самых известных работ великого Пикассо, оставленный человеком настолько далёким от искусства, что он наверняка не смог бы отличить Айвазовского от Ван Гога. Этот индивид утверждал, что его ребёнок нарисовал бы лучше. Я был по-настоящему взбешён подобным отношением и уже собирался грубо ответить, что не следует так высказывать о том, в чём ты абсолютно не смыслишь. Но она опередила меня. Это было почти той самой фразой про Дали, тем заветным паролем, но в тысячи раз оригинальнее. Диванный критик ещё попытался ей возразить, но быстро сдулся.

      Я был поражен и в то же время воодушевлён. Она представилась мне идеалом, превосходящим все мои ожидания. Я влюбился.

      – Привет.

      Томительное ожидание. Пробирающий до костей ужас при мысли о том, что она не ответит, и сжигающий стыд. Но потом:

      – Привет.

      Так мы и познакомились. Она оказалась одним из тех людей, которых я называл «по-настоящему творческими». Она была художником до глубины души, человеком, рождённым творить. Она могла часами обсуждать и живопись, и музыку, и литературу, причём у неё совершенно не было жанровых предпочтений. Искусство было для неё чем-то целым и неделимым.

      Первое наше свидание прошло в «Литературном кафе». Тогда я впервые увидел её вживую. Она поразила меня с первого взгляда. В ней я увидел Человека. Художника. Личность. Всё это я сразу почувствовал в ней. Раньше я таких людей не встречал. Я не берусь описывать её внешность, это будет выглядеть сухо и банально. Слова не способны в полной мере передать истинные чувства. Скажу лишь, что у неё был невероятный вкус и чувство стиля. И ещё её короткие цвета морской волны волосы.

      Тогда я захотел её сфотографировать. Запечатлеть. Я не был ни мастером кисти, ни мастером пера, но объектив меня слушался. Кто-то скажет, что фотография не искусство, и глубоко ошибётся.

      Мы разговорились, и я кое-что узнал о ней. Он училась на факультете истории искусств, но бросила, и теперь зарабатывает на жизнь своим творчеством. Тогда я не понял, почему она так поступила, и спросил у неё об этом, но она уклонилась от ответа. Она попыталась отшутиться, но это получилось как-то нелепо и нерешительно, и я увидел, как она побледнела, а взгляд её помрачнел. Я переменил тему, и мы очень приятно пообщались. Затем я проводил её до её квартиры.

      – Заходи, – предложила она.

      Она жила в небольшой квартире на самом верхнем этаже многоэтажного дома. Из окна было видно весь город. Само её жилище выглядело именно так, как должен выглядеть дом художника. Стены были обвешаны репродукциями картин известных и не очень художников, шкафы были заставлены книгами. Меня особенно привлекла одна полка. На ней в ряд стояли десятки музыкальных пластинок.

      – Я собираю их, – вдруг сказала она, – слушаю музыку только в таком виде. Это вроде бы совсем глупость, но я по-другому не могу…

      – Нет, это совсем не глупость… Это необычно и невероятно интересно, – ответил я, запинаясь и стирая пыль с одного особенно старого экземпляра, – можно послушать?

      – Да, пожалуй, – встрепенулась она и подошла к антикварному виниловому проигрывателю, стоящему на тумбе. Движение руки, и игла, как долото скульптора, начинает создавать прекрасные образы, скрытые в безжизненном доселе материале.

      За окном ночь, а мы сидим и под Рахманинова при свете настольной лампы, развалившись на диване, пьём горячей кофе. Хорошо…