Пока женщины вздыхали, мужчины обсуждали, как переправлять багаж. Джерри, задрав хвост, гонял по кустам. Вещи благодаря ловкости Помора и Клепы горой ложились под иву на другом берегу Марыги. Тесины ходили ходуном и угрожающе скрипели. Виктор Иванович курил в сторонке, втянув голову в плечи и истово, хлопками по лицу, уничтожая комаров. Потом он нечаянно вломился в куст татарника и задергался, шипя и отдирая от фасонной куртки колючки.
Когда переходили налегке, Никуня вцепилась в перила, обмякла от страха и закричала:
– Я сорвусь! Утону!
Наконец переправились – Джерри Клепа перенес на руках, – и на туристов навалился сумрачный, дышащий сыростью лес, который на глазах погружался в темноту, и Галя с сожалением оглянулась на поле за рекой, туда, где в прогалах между деревьями еще оставался свет. Кэп повел команду на просеку с лужами, в которых, как в свинцовой амальгаме, отражалось небо. Потянулся сосновый лес без подлеска; пахло деревянной гнилью, под сводом играли таинственные тени, и под ногой чавкала грязь вперемешку с лиственной чешуей. Усталый от впечатлений Борис ничего не чувствовал: он брел, цепляясь взглядом за путеводный ориентир – белые подошвы, следя за рисунком Лиминого шага, выписывающего кривые с петлями и спиральными изгибами поверх полумесяцев ландыша. Неудобный рюкзак колотил его по спине, как маятник, выстукивая позвоночник. В сумерках он не нашел подходящей палки, без которой был как без рук. Кэпа, возглавлявшего колонну, постоянно кто-нибудь заслонял; потом Борис услышал:
– Поставим с фонариками.
– Можно в темноте, – подтвердил Помор. – Мне и фонарики не нужны особо…
Ночь навалилась стремительно. В полной тьме, по ведомым лишь ему признакам, Кэп вывел группу на сухую поляну со следом от кострища. Борис ничего не чувствовал от усталости, и его спутники еле держались на ногах. Развели костер, кое-как поставили палатки. Борис ждал, что группа завалится спать, но, к его удивлению, у многих открылось второе дыхание. Неутомимые руки соорудили стол, натянули пленку, заварили чай, наломали веток, и на бивуаке возник трогательный походный уют, греющий душу целительнее городских интерьеров. Когда двужильный Кэп развалился на бревне с гитарой – как не было за его спиной трудного дня – и когда его друзья расположились вокруг в живописном многообразии, каждый с индивидуальным, отличным от других, занятием, – Борис понял, что его обидчик не так прост, как казалось.
Не отрывая глаз, он наблюдал, каким вдохновением, в обрамлении искр, украшенное всполохами, горело Кэпово лицо, с какой внутренней силой мерцали, словно драгоценные камни, его глаза, – и сам едва не поддавался каким-то волшебным чарам; взволнованный Кэпов голос под мелодичные аккорды без церемоний перебирал болезненные струны в душе Бориса, словно владел ключом ко всем его тайнам. Этот хрипловатый, пленительный голос бил в самое сердце, и Борис, слушая песню про мышонка, которую