Никаких конкретных призывов к действию они не услышали; не услышали даже ритуальных требований «убираться в свою израиловку».
Через час-полтора Валера пожал плечами и посмотрел на Андрея.
– Тебе еще не надоело? – спросил он.
– Не знаю.
– Очень опасными они не выглядят.
– Не выглядят, – согласился Андрей. – Но и ничего хорошего в этом нет.
Валера снова пожал плечами:
– Мало ли сумасшедших. Да и выглядят они скорее несчастными.
– Как ты понимаешь, мне трудно им сочувствовать.
– Мне тоже, – ответил Валера.
«А все-таки в этом ему меня не понять», – грустно подумал Андрей.
Начало накрапывать.
– Ладно, пойдем, – сказал он.
– Ну как? Ты убедился, что все это ерунда?
Теперь уже Андрей пожал плечами. Он был почти готов согласиться с Валерой, но вспомнил исступленное лицо сына Петра Сергеевича. Сборище «памятников» его не испугало и даже не особенно взволновало, хотя назвать все это приятным было сложно, а вот от воспоминаний о разговоре с Сергеем отделаться было труднее. Это не было обычным антисемитизмом. Андрею казалось, что в воздухе повисло нечто новое, нечто такое, говорить о чем ему не хотелось; и мысли об этом он старательно прогонял.
Приблизительно в то же время Митя стал чаще встречать внучку Петра Сергеевича Катю и видеть ее не только дома у дедушки. Она так долго росла практически без родителей, что, как Митя понял из случайно услышанного, чуть ли не подслушанного разговора между мамой и дедушкой, после возвращения ее родителей отношения складывались не вполне гладко. Но внешне она оставалась все такой же непроницаемой,