Все выдающиеся жизни пронизаны неким трагическим бурлеском, этим лирическим юмором – до такой степени, что бурлеск в конечном счёте оказывается самой неожиданной разновидностью лиризма.
Враги любой поэзии – и в кино в том числе – это прекрасно понимают.
Так, рядовой кинокритик, к мнению которого прислушиваются и вслед которому поглядывают с уважением, встречает бурлескные комедии презрением, и под его пером сам этот эпитет выглядит бранным.
Вот почему Мака Сеннета[4], создателя кинобурлеска, лиричного и чувственного, следует поставить на самую высокую ступень, рядом с самим Шарло[5].
Резвящиеся на песчаных пляжах прекрасные купальщицы, беззаботные сирены, нежные любовники, безумные выдумки: он принёс в кино новое дыхание, ни комическое, ни трагическое, но ставшее без преувеличения самым возвышенным выражением нравственности, любви, поэзии и свободы в седьмом искусстве.
О, как хорошо нам знакомо то сумасшествие, которым вдохновлены его сценарии, – это безрассудство волшебных сказок и мечтателей, которых мир презирает, но которым обязан прелестью своей жизни.
Кем были бы без него Фатти[6] (кстати, так безоговорочно и несправедливо забытый – настоящее воплощение одержимости и отчаяния), Бастер Китон[7], Зигото, Пикратт[8]?
Невозможно переоценить важность Mack Sennett Comedies для развития кино. И может то, что свободно расти компания не смогла, стоит списать – в который уже раз – на лицемерие американцев?
Опять же, именно поразительное влияние Мак Сеннета придаёт Гарри Лэнгдону[9], последним из этой череды появившемуся на французских экранах, то невыразимое очарование, которое – иначе, чем у Чаплина, – буквально переворачивает всё внутри: оставаясь поэтами, Фатти, Пикратт, Зигото и Лэнгдон способны разглядеть в жизни и страсти самую высокую мораль; их замыслы питают мощные источники образа и воображения. Однако стоит им удариться в нравоучительство, и их рассуждения тонут под грузом психологизма, а это просто предел ужаса.
Но когда в остановившем свой бег мире, где он обитает, Мак Сеннет самым невероятным образом сводит воедино любовь и чувственность – сестёр-близняшек, неотделимых от поэзии и от свободы, – феи-волшебницы, давно скончавшиеся и погребённые в церковных криптах под неподъёмными плитами двадцати веков христианства, восстают к жизни и являются нам в своём истинном обличье и в праздничных одеждах. И мы узнаём наших соблазнительных современниц, их чарующие загадочные улыбки, глаза, заставляющие нас отвести взгляд, и прежде всего – любовь, нашу любовь, изводимую грёзой, свободой, бунтом и беспокойством.
Шарло
Как-то вечером в «Мариво» я мучился на открывавшем программу затянутом французском фильме, после полутора часов скуки дававшем право увидеть Шарло в «Дне получки»[10].