Такие города надо сочинять самому. Заново.
В противном случае Париж застынет на страницах прустовского романа, как эпизоды прогулок по Сен-Жермен и Булонскому лесу, или распадется на истории персонажей Бальзака и Золя, или канет в наваждениях парижского крестьянина Луи Арагона, искавшего приключений то в заброшенном парке Монсо, то в Бельвилле – в то время окраине, где селились бедняки и эмигранты. Да мало ли есть вариантов пристроиться к тем, кто рассказал о Париже на свой лад?
Париж состоит из красного вина, вкусных книг, случайно попавшихся в книжной лавке и прочитанных взахлеб, давних друзей, любимых фильмов, которые то и дело хочется пересмотреть, и образов города, живущих в твоем воображении и постепенно стирающих из реальности улицы, площади, бульвары. Без всякого сомнения, этот город создан, прежде всего, для того, чтобы пить вино. Красное вино, разумеется. Впрочем, я не стану настаивать на этом со всей категоричностью, как мой приятель Мануэль, бравый бонвиван и знаток довоенного кино.
Мы познакомились еще в студенчестве и быстро подружились, как два неутомимых исследователя полноты бытия. В свободное от приключений время он учил меня французскому, а я его русскому, то есть мы по очереди говорили друг с другом то на одном, то на другом языке. Мануэль наполовину француз, наполовину вьетнамец. Его отец – парижанин, профессор Сорбонны, а мать – из Пхеньяна, художница. Так вот, приятель мой, будучи человеком строгих жизненных правил, белое вино считал и продолжает считать не вином, а соком типа березового, о существовании которого Мануэль узнал, побывав в России. Во Франции ничего подобного нет. И «заломати» березку никому в голову не придет, хотя и для французов это дерево свое, родное. Не осина все-таки, на которой Иуда повесился. Мануэль белое вино тем не менее пил. Пил и ругал на чем свет стоит. Первые глотки сопровождались обычно отрывочными замечаниями о второсортности напитка, о том, что вот это шардонне – еще ничего, но вообще-то эта полупрозрачная жидкость с кислинкой – ну просто моча. Вторая половина бутылки традиционно распивалась под разговор о том, что, конечно, белое – вовсе не вино, а сплошное недоразумение, но даже с этим в конце-то концов можно смириться. И мозельский рислинг, и эльзасский сильванер пить можно при необходимости. Но о чем просто говорить не стоит, так это розовые вина. «Бред! Идиотизм! Слабоумие! Не может вино быть розовым, ты просто задумайся на минуту: розовое?! вино?!» – тут голос его взмывал в поднебесье, заполняя собой сопредельные пространства, а я простодушно радовался этому хмельному витийству, задававшему тон разговору. Дальше обязательно следовала бутылка простого красного – Côtes du Rhone, которое всегда наливают здесь в брассери, если