Тетка с клетчатой сумкой в ужасе отодвинулась от Глеба и вжалась в сиденье, словно он покушался на ее девичью честь.
– Сочувствую, чувак, – лысый мужик с огромной, как фасолина, родинкой под глазом пихнул Глеба локтем и окатил спиртовым амбре. – Они сейчас все такие привередливые, принца им подавай. Дуры!
– Ты кого дурой назвал, алкаш?! – возмутилась тетка.
– Женщина, можно не орать над ухом? – подал голос седовласый старичок с потрепанной книгой.
– А ты молча читай! Очки он нацепил, умник, тоже мне!..
Перепалка набирала обороты столь стремительно, что Глеб уже успел представить собственные похороны и раздавленного горем отца. Интересно, что он ответит, когда мама бросит ему в лицо: «Все из-за тебя! Глебушку убили сумкой, потому что ты бросил его на произвол судьбы…» И ведь правда неизвестно, до чего дошла бы разгоряченная давкой публика, если бы вдруг вагон не накрыло нестройными гитарными аккордами.
– Счастливого пути, уважаемые пассажиры, – прогремело из сипящего динамика, и Глеб увидел в дверях одноногого солдата. Металла в его орденах было столько, что любой увешанный цепями рэпер обзавидовался бы.
Интересно, как он прошел через рамки на вокзале? Сам Рудаков минут пять вытряхивал из карманов мелочь, и из-за этого образовалась пробка до самых турникетов. А уж сколько времени ушло, чтобы открепить каждый начищенный значок, трудно было и вообразить. Или этот солдат сегодня устроил в метро коллапс, или просто взял кордон с боем и в доблестном сражении с охраной вокзала потерял правую ногу.
– Милые зеленые глаза-а-а, – заголосил армейский Паваротти, раздирая струны в клочья. – А в глазах жемчужиной слеза-а-а…
Народ мгновенно забыл о ссоре, и Глеб уже подумал было, что сейчас вся агрессия его попутчиков обрушится на завывалу с гитарой, но какое там! Глаза тетки подернулись дымкой умиления, мужик с родинкой-фасолиной кивнул с уважением, мол, ты да я – последние бойцы в этой стране. И даже книжный дед зачем-то снял очки. Вероятно, чтобы лучше слышать, ему надо было хуже видеть.
Если бы состояние Глеба описывал маститый писатель, он выдал бы нечто вроде: «Рудаков был обескуражен до глубины души». Сам же Глеб выразился бы на этот счет короче, но куда менее литературно.
– Они что, издеваются? – прошептал он Алине, наблюдая, как одноногий собирает в пакет щедрые подаяния. – Он же шарашил мимо нот!
– Главное – с душой, – вздохнула та. – У нас любят сирых и убогих. Вот ты бы, кстати, сорвал куш. – Она оттянула узел шарфика, как будто ей стало душно. – Еще не поздно сменить род бизнеса. И пакетик могу дать…
Но Глеб уже не обращал внимания на издевку в ее голосе. Остекленевшим взглядом он следил, как поблескивают фианиты на ее тонком колечке. И нет, он вовсе не опустился до того, чтобы затеять ограбление. Просто этот жест и эти отблески он уже видел…
Заржавевшие мозговые шестеренки ворочались