Помню, что всюду было очень сыро и что на подоконники клали свежеиспеченный хлеб, чтобы уменьшить сырость. Всем было очень скверно и каждый сожалел о своем прежнем помещении в Зимнем дворце.
Само собою разумеется, что все это говорилось шепотом и между собою, но детские уши часто умеют слышать то, чего им знать не следует, и слышат лучше, чем это предполагают. Я помню, что тогда говорили об отводе Зимнего дворца под казарму; это возмущало нас, детей, более всего на свете.
Мы спускались регулярно к отцу в то время, когда он причесывался; это происходило в собственной его опочивальне; он бывал тогда в белом шлафроке и сидел в простенке между окнами. Мой старый Китаев, в форме камер-гусара, был его парикмахером и завивал букли. Нас, т. е. меня, Михаила и Анну, впускали в комнату вместе с англичанками, и отец с удовольствием любовался нами, когда мы играли на ковре, покрывавшем пол этой комнаты.
Как только прическа была окончена, Китаев с шумом закрывал жестяную крышку от пудреницы, помещавшейся близ стула, на котором сидел мой отец, и стул этот отодвигался к камину; это служило сигналом камердинерам, чтобы войти в комнату и его одевать, а нам, – чтобы отправляться к матушке, где мы некоторое время играли перед большим трюмо, стоявшим между окнами, а затем нас посылали играть в парадные комнаты; серебряная балюстрада, украшающая теперь Придворную церковь и окружавшая прежде кровати большой опочивальни, была местом наших встреч, и ее-то мы постоянно избирали для лазания.
Однажды вечером в большой столовой был концерт, во время которого мы находились у матушки и подсматривали в замочную скважину; после же того, как отец ушел, мы, поднявшись к себе, принялись за обычные игры. Михаил, которому тогда было три года, играл в углу один, в стороне от нас; англичанки, удивленные тем, что он не принимает участия в наших играх, обратили на это внимание и задали ему вопрос, что он делает; он, не колеблясь, отвечал: «Я хороню своего отца!»
Как ни малозначащи были такие слова в устах ребенка, они тем не менее испугали нянек. Ему, само собою разумеется, запретили эту игру, но он все-таки продолжал ее, заменяя слово «отец» – «семеновским гренадером». На следующее утро моего отца не стало… То, что я здесь говорю, есть действительный факт.
События этого печального дня сохранились также в моей памяти, как смутный сон. Я был разбужен и увидел перед собою графиню Ливен. Когда же меня одели, то мы заметили в окно на подъемном мосту под церковью караулы, которых не было накануне; тут был весь Семеновский полк в крайне небрежном виде.
Никто из нас не подозревал, что мы лишились отца; нас повели вниз к матушке, и вскоре оттуда мы отправились с нею, сестрами, Михаилом и графиней Ливен в Зимний дворец. Караул вышел во двор Михайловского дворца и отдал честь.