Эти правила нарушались в той самой закусочной за нашим столиком. Стоял май, почти что наступило лето, в каждом классе обсуждали выпускной, в коридорах висели цветастые плакаты и блестящие от клея баннеры. Всюду считали дни. От этого было не убежать.
Он пытался научить меня великой литературе, подготовить к тому, что ждало меня в колледже всего через несколько месяцев.
– Тебе определенно следует изучать английский, – сказал он мне, откинувшись на спинку и раскинув руки, занимая столько места напротив меня, сколько возможно. Именно эта поза, если бы мы сидели одни в темном кинотеатре, означала бы, что дальше он положит руку мне на плечо. Он бы не стал притворно кашлять, а просто сделал бы, что хотел. Я в этом уверена.
За нашим столиком из бежевого пластика и потускневшего серебра он читал мне произведения великих: Эдгар По, Диккенс, Готорн, Кэрролл. Его это вдохновляло, он подражал разным голосам, читая «Алису в Стране чудес», смеялся над литературными шутками, которые мне полагалось понимать, и поэтому я тоже смеялась. Я поддакивала, думая, как мне повезло заполучить такого личного учителя.
В ту ночь он читал мне «Лолиту» с самого начала. Разговаривал со мной набоковскими цитатами, смеясь: «Свет моей жизни, огонь моих чресел». Мне казалось, ничего не может быть романтичнее. Но я все портила – постоянно терла лодыжки друг о друга, пытаясь почесать комариный укус. Ребенок, который не может сидеть спокойно.
Он начал водить большим пальцем по странице, нажимая все сильнее и сильнее, оставляя крошечные прорехи на бумаге, а его голос становился громче.
– Комар укусил? – спросил он наконец.
– Да, – сказала я, сидя прямо, будто к моей спине приставили невидимую линейку.
– У тебя нет каламинового лосьона?
– С собой нет, – сказала я.
– Знаешь, – сказал он, – слюна помогает от зуда.
Он посмотрел на меня. У него зеленые глаза. Мои ноги в шлепанцах лежали на потрескавшейся красной коже диванчика рядом с ним, мои коленки были словно соединительным мостом между нашими сиденьями. Я его не касалась, не нарушала правила.
Он склонился над моей ногой и прислонил губы к порозовевшей опухшей лодыжке. Я ощутила его дыхание на своей коже.
В тот момент будто враз распахнулись все шкафчики в школьном коридоре, металл поцеловал бетонные стены. Именно так я себя ощущала.
Часть 1
Нимфа
– Я думал, она умерла, – шепнул кто-то. Я не знала, кто сказал это, но знала, что говорили обо мне.
Помню коридоры школы в первый день выпускного года. Помню шкафчики, зеленые, как мухи, и темно-коричневые, как болезнь.
«Слышала, ее забрали в психиатрическую больницу, там она и была весь прошлый год. Какая же она шлюха. Видели шрамы у нее на руках?»
Помню, я проснулась рано в то утро, волнуясь перед предстоящим днем, долго выбирая, что надеть. Мама пыталась заплести мне косу, но выглядело неидеально, поэтому я распустила волосы. Помню, поняла, что забыла почистить зубы, только когда уже зашла в школу и подбирала код к шкафчику.
«Ее выгнали. Она бросила всех друзей. Слышал, она пыталась покончить с собой».
Помню, я шла одна.
Об одиночестве написано много литературы. Об одиночестве как о предпосылках любви. Будто ты не можешь по-настоящему полюбить кого-то, пока не окажешься в одиночестве и без любви на какое-то время. По крайней мере, если ты женщина. Будто период затянувшегося одиночества является очищением, делает девочку достойной мужской любви. Вспомните греческие мифы: «Одиссей» – Калипсо и ее колдовской танец на острове в полном одиночестве, Пенелопа и ее двадцатилетнее ожидание, пока не вернется странствующий муж. Вспомните наши сказки и истории, которые мы рассказываем дочерям перед сном: Золушка, трудящаяся в грязи, пока не примерила туфельку; Рапунцель, живущая в башне, где единственной компанией ей были ее длинные волосы. А потом появляется принц, который ее спасает.
Набоков писал, что все хорошие истории – сказки. В семнадцать я не могла дождаться, когда стану чьей-нибудь принцессой.
Все