Привычно разгребла ещё тёплую с вечера золу, вздула уголёк, едва теплившийся в печи. Поднесла приготовленную лучину и тут же положила на огонь немного бересты. Пламя сразу же охватило её, заплясало яркими всполохами, освещая и внутренность печи, и лицо Натальи. Светлые блики побежали по стенам небольшой комнаты в избе. Здесь располагалась и сама печь и длинный стол из некрашеных, струганных досок, крепко сколоченный когда-то мужем для большой семьи. Наталья бросила ещё несколько мелких щепок в огонь и стала подкладывать в печь сухие берёзовые поленья. Огонь, приняв их в свои жаркие объятья, занялся пуще, облизывая поленца длинными жгучими языками, от чего они затрещали в печи. Она лишь малое время полюбовалась огнём, небольшими снопами искр, улетающими в трубу дымохода, и пошла умываться.
Наталья плеснула несколько пригоршней холодной воды себе в лицо. Обмакнув указательный палец в золу, старательно потёрла им зубы и хорошенько прополоскала рот. Затем растёрла лицо холщёвым рушником до яркого румянца. Глаза её заблестели, засияли синевой с золотистой искрой, отражающегося огня из печи. Прошла в горницу, услышала покашливание сидящего на кровати мужа. Заглянула на половину дочерей, ещё спящих на одной кровати, стоящей за цветастой занавесью.
– Зинка, Анька, подымайтеся! Заря ужо вона, а им бы токмо дрыхнуть, – ворчала она.
Дочери поднялись сразу, засуетились, одеваясь и прибирая длинные косы. Наталью побаивались все, не только в семье, но даже и в деревне, зная её властный, крутой нрав, унаследованный ею от отца. Была она не многословна, умна и строга, что совершенно не вязалось с её внешностью. Наталья слыла в селе красавицей. Среднего роста, статная, с правильными чертами лица, большими выразительными глазами, светлой бархатистой кожей, и пухлыми губами. Такая нежная и хрупкая с виду. Сейчас, когда ей уже минуло тридцать шесть, она ещё оставалась хороша собой. Её руки от тяжёлой крестьянской работы окончательно не огрубели, не постарела и не сморщилась кожа на груди и щеках, глаза не затуманились от бесконечных забот и дум.
– Зинаида, ко мне на дойку при́дешь. Анна, свиньям варить поставь, посте́лю прибери, да для птицы кормы готовь, – распоряжалась тем временем Наталья, – да, братьёв будитя. Поспешайтя, заря ужо у крыльца.
Ещё раз, поправив русые косы под повойником, Наталья взяла подойник, чистое полотенце, совсем чуть масла в плошке и заторопилась в хлев к коровам. Она вышла на крыльцо, как и всегда, оглядела, пока ещё тонущий в предрассветной серой мгле, двор. Вдохнула полной грудью свежий апрельский воздух, пьянящий запахом пробуждающейся земли. Только-только появлялась зелёным пухом молодая травка. Кое-где у плетня всё ещё лежал кромкой почерневший, не успевший окончательно стаять, снег.
Семья Чернышёвых своим хозяйством крепка: две коровы, две тёлки, так же две лошади, пять свиней, десяток овец, гуси, утки, куры да два огромных пса, а ещё пчёлы на дальней пасеке, которых как раз сейчас Иван, муж Натальи, собирался туда вывозить после зимовки. За пасекой будет следить старший сын Гришка вместе с работником Ананием, нанимавшимся на всё лето к Чернышёвым пасечником. Младший сынок Митюнька во всех мужских делах – помощник и отцу и брату, а у дел тех, в большом крестьянском хозяйстве, как известно, краёв не видно.
Войдя в хлев, Наталья почувствовала животное тепло, запах навоза и сена, привычно огладила коров. Она зажгла лучину. Обмыла коровам вымя и обтёрла их сухим чистым полотенцем. После дойки она заботливо разомнёт коровам вымя и смажет его вместе с сосцами сливочным маслом, чтобы избежать трещин. Только приладилась Наталья к дойке, как в хлев поспешно вошла четырнадцатилетняя Зина, старшая из дочерей Чернышёвых. Она сразу же села ко второй корове и сноровисто стала дёргать её за сосцы. Под звук струй молока, гулко ударявшихся в подойники, мысли в голове Натальи текли, как ручеёк.
Вроде бы, совсем недавно она выходила замуж за Ивана. Был он крепким, росту чуть выше её самой, с вьющейся шевелюрой каштановых волос и светло-карими с золотистой искрой глазами, смешливыми и добрыми. Шла не по своей воле, по родительскому выбору. Сколько слёз пролила тайком! Совсем о другом парне были её грёзы. Но так и не сказала она родителям поперёк ни слова. Молчала, как та одинокая гора в степи за селом, думы и печали которой одни ветры вольные знали. Бывало, только кинет свой синий взор на отца, подёрнутый невыплаканной слезой, а в нём и мольба и вопрос:
– За што, батюшка?
Отец Натальи, будучи в хорошем расположении духа, увещевал, свою молчаливо-непокорную дочь:
– Не гневиси, дочка, кто жа подумаеть о дите своём, како не мать с отцом? Глупа ты пока ишшо, Налька, сердцем думашь. «Голытьба» одна в голове, – говорил он, повышая голос, всё больше распаляясь, – а какова жизня с таким? Замужняя баба – отрезанный ломоть. А Иван из доброй семьи, работник дюжа хорошай.