Переночевав в доме старосты, рано утром мы со Стасом уже дежурили возле дверей храма, сладостно предвкушая грядущий успех нашей маленькой пьесы под названием «Сейчас вы все охуеете». С половины девятого публика начала подтягиваться к подмосткам, доселе не видавшим столь смелых постановок. Ничего не подозревающие кадомовцы приходили семьями, и я едва сдерживал сатанинскую ухмылку, живо представляя себе, как эти тётушки в косынках, идущие под локоток со своими благоверными, пытаются одной рукой закрывать уши малолетним отпрыскам, а другой – беспрерывно крестятся, внимая каждому слову о содомитских проделках своего пастыря, и весь Кадом вдруг становится на шаг ближе к своему библейскому городу-побратиму.
– Никогда ещё так не ждал начала воскресной службы, – поделился я переживаниями со Станиславом.
– Причастимся? – спросил он, глянув на часы.
– О, кровь и тело тут сегодня точно будут, вот только не уверен, что Христовы. Пойдём-ка внутрь, пока лучшие места не заняты, я хочу видеть это во всём блеске.
– До сих пор не верю, что ты отговорил меня брать автомат.
– Прояви уважение к уходящим традициям.
В церкви было уже многолюдно. Воняло ладаном вперемешку с дешёвыми сальными свечами. Народ разбивался на группки по знакомствам и точил лясы в ожидании священного действа. Завсегдатаи то и дело искоса поглядывали на нас – пришлых – и шушукались, заслоняя рты. И вдруг всё стихло. Возле алтаря появилась высоченная фигура в чёрной рясе до самой земли, так, что подол волочился по полу. Фигура, стоя спиной к пастве, взяла расшитую золотом голубую епитрахиль и водрузила себе на шею, приподняв собранные в хвост смоляно-чёрные волосы.
– Благословен Бог наш всегда, ныне и присно, и во веки веков, – прогудело под сводами