В «пещеру», где горела «лампочка Ильича», заливая крохотное помещеньеце неярким «церковным» светом, несчастный вбежал.
– Маньяк! – Он вооружился шваброй и огрел бы ею психотерапевта, но у того имелся ценный опыт общения с буйными: швабру ФМ перехватил, волнения пресек.
– По сто грамм?
– Эдуард. – Проводник пожал Федору руку. – Актер. Драматург.
– Сочинитель, – кивнула девушка-продавщица. Та самая чудаковатая соседка, любительница Куло. – Тысячу восемь рублей и одиннадцать копеек должен! И я больше не верю, дядь Эдь, что у вас мошенники всю пенсию выклянчили и что ваша дочь лечится от нервной худобы!
– Анорексии, – подсказал Федя.
– Видала я вашу дочу. Она весит как три меня в мокрых шубах!
– Налейте товарищу. Я заплачу. – ФМ рассматривал акварельные рисунки: выразительные, абстрактные и довольно безобразные, они безуспешно маскировали грибок на стенах.
– Ваши? – спросил он «Лилу».
– Ну, мои.
Она поджала губы. В ее «живописи», в тревожной цветовой гамме, где превалировали оттенки бордового, в смещенной композиции и диспропорциональных фигурах с кричащими ртами, угадывались признаки дисфории и посттравматического стрессового расстройства.
– Какие художники вам нравятся?
Продавщица растерялась.
– Ну, я рисую, что мне нравится. – И добавила тихо, стыдливо, что не запоминает сложные иностранные имена.
– Глазунов! Творец! – Эдуард растягивал халявные сто грамм, как диабетик конфетку, как фотомодель котлетку. – Левитан. Айвазовский. А Малевичи с Пикассами – халтурщики и педерасты.
– Слушайте, вы обосновываете вашу вкусовую неприязнь к продукту – произведению – посредством уличения и приписывания изготовителям – авторам – очевидно ненавистной вам гомосексуальности. Что противоречит логике. Если я равнодушен к рэпу. – Федя подмигнул «Лилу». – Продукту. Это не значит, что его изготовители ковыряются в носу. Я ненавижу, когда ковыряются в носу. Но даже если некий рэпер ковыряется в носу, рэп «не мое» не поэтому!
– Сальвадор Дали. – Девушка, похоже, выяснила у интернета, кто рисовал жидкие часы. – Классный.
– Почему?
– Я могу на его картины залипнуть на час, два. Правда ваша, я малахольная. – Она вздохнула. – Мои одноклассницы замужем, детей родили, а я… На картинки пялюсь.
– Я сказал, что вы подвержены мерехлюндии. Печали.
– Да? Зря я вас хамом ругала тогда. – «Лилу», улыбаясь Федору, шлепнула «драматурга» мухобойкой по пальцам, тянущимся к прилепленному скотчем к прилавку «мерзавчику»-пятьдесятграммульке.
– Гамон!
Слово ворвалось в подвал прежде Волгина Виктора Васильевича. Отстал он ненамного. Был он бит и зол.
– Мозг отьебал! Тут коряво, подточи. Тут отполируй. Восемь часов я ему подтачивал!