Благородная домработница несколько раздраженным тоном сравнила шум греха трех детей с суетой цыганского лагеря. Но Хильдегард сразу же позаботилась о своих подопечных.
«Я, что ты хочешь? Она сказала, улыбаясь. «К этому надо привыкнуть! Маленьких негодяев здесь, в монастыре, нет! Со своей стороны я счастлив, когда все воспринимают живо и свежо. А ты сам обычно не вешалка на голову!»
«Ну! Но все с мерой и целью! Иногда мне кажется, что отец не против, когда он сидит там со своими фолиантами?»
«О, детские голоса! Они не попадают в кабинет! Ступай, дорогая Гертруда! Вы, наверное, забыли, как громко мы пели вместе, когда я был маленьким. „Приди, ночное утешение, соловей“ и „Браузе, гроза!“ и двадцать всего за одно утро!»
«Да, тогда…»
«Не будем спорить! Скажите, что есть! Потому что ты чего-то хотел?»
«Конечно. Здесь жена фермера, Линндорф. Вы бы заказали их здесь. Вчера. Но она не могла из-за сенокоса».
«Хорошо. Просто позвольте им войти! Прощайте, ребята, на сегодня! В следующий раз, когда вы будете изрядно трудолюбивы, я вам еще раз скажу!»
Она оттолкнула прялку с помощью кулачка с розовой полоской, притянула к себе каждого из детей и поцеловала их в щеку. Когда она обняла мальчика, он уткнулся сияющим лицом ей на плечо и нежно прошептал:
«О, дорогая Хильдегард! I ' люблю тебя так, я хотел бы десять тысяч раз, чтобы поцеловать тебя в рот!»
«Это было бы многовато!» – ласково сказала она и снова поцеловала его.
Дети, уже озвучивавшие себя в начале урока, получили с собой по большому круглому булочку Glaustädter и теперь пожелали старой экономке счастливого вечера, а Флориан странно поклонился. Затем они тихонько спустились по лестнице. Хильдегард достаточно часто внушала им это. [327] Там им не разрешали ни действовать усердно, ни даже болтать и смеяться, учитель учился! И они с радостью проявили уважение к отцу своей любимой Хильдегард, даже без того, чтобы Гертруда Хегрейнер пошевелила угрожающим пальцем. Пока они рванули на Гроссахштрассе, счастливая и свежая, женщина из Варшавы, все еще немного раздраженная, пошла на кухню и, к своему облегчению, поссорилась с горничной Терезой.
Тем временем крестьянка из Линндорфа вошла в комнату Хильдегард, встав на колени. Женщина лет тридцати, но выглядела на пятьдесят, носила неклассический национальный костюм, фуражку, похожую на корсаж, и пять или шесть плиссированных юбок, которые лежали одна на другой и едва доходили до колен.
«Привет, и вот я!» – сказала жена фермера. «Не в обиду!»
Она споткнулась, снова наклонилась и хотела поцеловать руку Хильдегард. Девушка, однако, отняла у нее его, дружелюбно похлопала по плечу и доброжелательно