– Мы сказали, что ты вышла, – отвечала мистрис Дейл. – Без сомнения, он скоро опять будет здесь.
– И он знает?
– Да, я объявила, думая, что ты не рассердишься на это.
– Нет, мама. Конечно, нет. И он уехал назад, в Гествик?
На этот вопрос не было ответа, да и вообще, после него о Джонни Имсе ничего больше не было сказано. Каждая из этих женщин вполне понимала, в чем дело, и каждая знала, что понятия других были совершенно одинаковы. Молодой человек был всеми ими любим, хоть и не той любовью, которая была теперь сосредоточена на мистере Кросби. Джонни Имс не мог быть принят в доме как молодой человек, ищущий руки любимого в семействе создания. Мистрис Дейл и дочь ее Белл очень хорошо это знали. Они любили его за его любовь и за то спокойное, скромное уважение, которое удерживало его от выражения этого чувства. Бедный Джонни! Впрочем, он еще молод, он только что вышел из поры юношества и, следовательно, легко мог перенести этот удар. Так думают женщины о мужчине, который страдает от любви в молодые годы, и страдает напрасно.
Между тем Джонни Имс, возвращаясь в Гествик, забыл о шпорах и лайковых перчатках, засунутых в карман, он думал о своем положении совсем иначе. Он никогда не обещал себе успеха в любви своей к Лили и действительно всегда сознавался, что не мог иметь на это никакой надежды, но теперь, когда Лили обещана была другому, была невестой другого, он тем не менее сокрушался, что его прежние надежды не распространялись так далеко. Он никогда не решался говорить Лили о своей любви, в полной уверенности, что она знала это, и потому теперь не смел показаться перед ней как обличенный в напрасной любви. Потом он вспомнил о другой своей любви, вспомнил не без тех приятных размышлений, которым с таким удовольствием предавались донжуаны при созерцании своих успехов. «Положим, я женюсь на ней, и тогда конец со мной», – сказал он про себя, вспомнив короткую записочку, написанную им однажды в припадке сумасбродства. В доме мистрис Ропер был небольшой ужин, мистрис Люпекс и Эмилия готовили пунш. После ужина он по какому-то случаю остался в столовой наедине с Эмилией, и тогда, разгоряченный щедрым богом[22], признался в своей страсти, Эмилия печально покачала головой и побежала в верхние комнаты, решительно отвергнув его распростертые объятия. Но в тот же вечер, прежде чем голова Джонни склонилась на полушку, к нему пришла записочка, написанная тоном полусожаления, полулюбви и полуупрека. «Если вы поклянетесь мне, что ваша любовь честная и благородная, тогда, быть может, я еще… загляну в щелку дверей, чтоб показать, что я вас простила». Коварный карандаш лежал под рукой, и Джонни написал требуемые слова: «У меня единственная цель в жизни – называть вас моею навсегда». Эмилия сомневалась в ценности подобного обещания, потому что оно было написано не чернилами и в случае чего не могло служить доказательством. Сомнения были тяжкими, но несмотря на это она была верна своему слову и взглянула на Джонни в полуоткрытую дверь, простила его за пылкость, быть может, с большим