– Тогда ты говорил немного в ином ключе. Vecilla regis prodeunt inferni, как перефразировал Дант. И становиться под них ты не намеревался. Но пустое. Ты, я вижу, уже подписал бумажку кровью, или принял циферки на ладонь, или не знаю, какая нынче мода. – Энгельгардт приостановился, глядя вниз, на движенье хмурой воды. – Чего от меня хотят? Нельзя ли ближе к делу?
– Очень многие слышали некий рассказ. – Солынин говорил теперь безразлично неживым голосом, нарочито отстраняясь от собеседника. – В своих путешествиях Гумилев однажды встретил умирающего негра. Дряхлого, лет ста, колдуна. Версии о принадлежности к племени расходятся. Называют по меньшей мере пять племен. Но какое бы племя ни было, полагают, что наверное это известно тебе, только свое племя старец за какую-то не вполне понятную белому сознанию вину проклял. Потому и ушел умирать в одиночестве. Смерть колдуна, как мы с тобою не раз читывали в сюжетах мигрирующего фольклора, не должна быть внезапной. От наших деревенских бабок до черных людоедов наблюдается одно и то же. Носитель некоей энергии мучится хоть неделями в агонии, покуда не передаст силу.
Картинка прошлого, возникшая перед глазами Энгельгардта, вспыхнула ярко, как картинка из волшебного фонаря, затмив тусклый день, странно поблекшее лицо собеседника, мертвенные краски нового мира. Одуряющий запах свежескошенного сена, сияющие в солнечных лучах чистые стекла широко распахнутых окон. Смоленщина. Молодость. Тот же Солынин, приглашенный в имение разделить каникулярное безделье, те же разговоры о магии и мистицизме, но лишенные нынешнего налета гнусности, чистые. И такая прозаическая, по-настоящему волшебная жизнь, обрамляющая упражнения юных умов: земляника в молоке на столе, в обыденном кузнецовском фарфоре с голубою каймой, непременные звуки жизни скотного двора, отдаленные, но отчетливые. Залетевший в комнаты овод, которого деревенские называют «паутом». Как пришли мы к сегодняшнему дню по ведшей от имения дороге?
Э, нет. Не время обращать время вспять, покоряясь случайной ассоциации. Сейчас надлежит собрать все душевные силы, на кону жизни Лены и Ани. И всей семьи, конечно, но Аню и Лену может затронуть в первый черед.
– Колдун, о котором идет речь, терзался особенно долго, – таким же механическим тоном продолжал Солынин. – Ведь поблизости было лишь его племя, из которого он стремился силу увести. Племя было виновато, очень виновато перед духами предков. Колдун валялся в зарослях у ручья, на протертой шкуре леопарда, что служила ему всю жизнь, питаясь лишь съедобной травой, до которой мог дотянуться. И боялся, что страдания продлятся недели и месяцы. Но тут появился чужой.
– То есть мой зять. И сыграл со старым африканцем в передачу силы? – поинтересовался Энгельгардт.
– Я склоняюсь, что это были гурабе. Их ведь потом вырезали. Но, коль скоро ты словно бы