Один снимок неотступно стоял у него перед глазами, и каждое воспоминание о нем вызывало в нем чувство, близкое к эйфории. Тайна той линии, того прямого отрезка, который, как ему казалось, вел прочь из рельсоморья, – хотя даже думать об этом было грешно! – преследовала его постоянно. Тогда, вернувшись из комнаты с ординаторами и позабыв про работу, которую собиралась поручить ему капитан, – она, кстати, тоже о ней забыла, – он сразу засел за рисунки и рисовал, рисовал по памяти все, что видел на тех флатографиях, так точно, как только мог. Пока перед ним не оказался целый ворох бессвязных чернильных воспоминаний об изображениях невиданных пейзажей. Любой, кому они попались бы на глаза, ничего бы в них не понял, но для него это были мнемотехники, способы вызвать в памяти раз увиденные образы рельсового моря, уничтоженные капитаном.
Да, да, она уничтожила их, истребила прямо у него на глазах, сжав пластиковый квадратик жесткими пальцами своей нечеловеческой руки, чем вызвала у Шэма нечаянный вопль протеста. Когда беспощадная гидравлическая длань разжалась, на ней лежала лишь горстка пыли.
– Что бы за глупости это ни были, – сказала она, – они не касаются ни помощников докторов, ни кротобоев.
Напхи приложила механический палец к губам.
– Молчи, – сказала она. Указание распространялось и на его недавний невольный протест, и на возможные разговоры с коллегами в будущем.
– Капитан, – спросил он шепотом. – А что это было…
– Я – кротобой, – перебила его Напхи. – Ты – помощник доктора. То, что ты видел, или тебе показалось, будто ты видел, имеет не больше отношения к твоей жизни и ее возможным целям, чем к моей. Значит, нечего и говорить об этом.
– Это были Манихики, – сказал он. – Они оттуда родом. Нам следовало бы…
– Позволь мне дать тебе один совет, – сказала капитан, глядя на свои руки, – никогда больше не говори мне или любому другому капитану, под чьим началом тебе еще случится выходить в рельсоморье, что бы «нам следовало» делать. – Кавычки в ее фразе были ощутимы, как воздух. – Я на тебя рассчитываю, ап Суурап.
и Шэм замолк. Капитан вывела его из кафе на улицу, где у боллонцев свободно разгуливали козы, приученные подъедать мусор и оставлять свои орешки в компостных кучах в переулках. Медленно, с сильно бьющимся сердцем (стук которого, по мнению самого Шэма, приближался к фудустунна, ритму поезда, торопливо и решительно идущего к своей цели), он продолжал думать о том, что видел. О тех снимках.
Оставшись, наконец, один, уже в поезде, Шэм проверил свою камеру. Капитан не видела, как он снимал. Вот оно. Изображение. Смазанное дрожанием его рук. Размытое. и все же безошибочно узнаваемое. Одинокий путь.
Он прикусил губу.
Там остались дети. Где-то в рельсоморье. Мужчина и женщина, возможно,