Ровно через месяц Темыр торжественно внёс сына домой после очередного гастрономического визита, и жизнь снова пошла своим чередом. Только Ганичка, работая во дворе да в огороде, нет-нет да и кинет взгляд в сторону Темыровых, а затем уже Хасиковых полей: как вырастешь, добра-то, мол не забудь…
И вот к этой-то Ганичке задумчивая Химса и зачастила. О чём они там шептались, Гурам не знал, но подозревал, что свершения задуманного осталось ждать совсем недолго. И, конечно, не ошибся.
Однажды вечером Химса поставила перед мужем тарелку с мамалыгой, стакан мацони5 и, переплетя руки на груди, прислонилась к буфету.
– Зря ты воду мутил, Гурам. Не прав ты. Всё – сплетня. Ганичка её сама спросила. Ей Гумала не солжёт.
– О чем ты, обара6? – недоумённо посмотрел на неё супруг.
– Ой, не делай вид, что не понимаешь! О крови Темыровой говорю. Нет у неё сомнений. Стыда нам столько ты принёс, Гурам …
– Свой стыд ты не от меня взяла, а сама на себя приняла. А только спросила ли ты Гумалу, может ли пойти в святилище и там клятву дать?
– Ора! Зачем?! Разве тебе её слова не достаточно?
– Было бы достаточно, коли бы оно было одно. А сейчас выходит, что её слово против другого слова – ну и в чью сторону перевес? Нету, поровну всё. А пока точного свидетельства не имеем, плохи дела у Гумалы, и у сыновей её нехороши. Это дело бабье, Химса, я путаться в него не буду, а только ты сама реши: готово ли село терпеть такую тень или пора бы и вспомнить обычаи стариков.
* * *
Хасик вернулся с дальнего луга, когда солнце уже клонилось к закату. Трава удалась сочная, густая, косить с утра умахался – тело ломило, руки саднило, но радовало спокойное ощущение честно выполненного дела. Хасик вообще любил это чувство: легкий (или не очень) гул усталости в крови и удовлетворение от вида аккуратно сделанной работы. Хорошо, в конце концов, что он не бухгалтер какой-нибудь. Ну что у них за радость? Цифры в колонку выписал – и сиди трепещи, не потерял ли где копейку. Нет, не Хасикова это стезя. Ему нужно, чтобы все чисто, открыто и понятно, без всякого путанного крючкотворства.
Ворота, кстати, хорошо бы покрасить, подумал он, накидывая за собой крюк на калитку. Собственно, давно уж «хорошо бы», да Хасик всё никак краску подходящую купить не мог. Хотелось шоколадную, благородную, как нос доброго охотничьего пса. А попадалась все больше странненькая – словно три ложки марганцовки в стакане воды развели. Разве это цвет для ворот родового гнезда джигитов? Да отец, небось, и войти бы в такие погнушался.
Отца Хасик совсем не помнил – ему было от силы года четыре, когда Темыра не стало