Изначально работа над этой серией текстов (назовем их зарисовками) была для меня разминкой перед написанием романа. Мне вдруг пришло в голову, что максимально точное изложение фактов может для чего-нибудь пригодиться. Итак, я вовсе не планировал превращать зарисовки в буквы. Они были лишь прихотью, обреченной на ту же участь, что и прочие бесчисленные фрагменты текстов, пылящихся в ящике моего письменного стола.
Однако на третьей или четвертой истории я ощутил в них нечто общее: все они «хотят быть рассказанными». Это был неожиданный опыт.
Обычно, работая над рассказом, по мере того как разворачиваются стиль и сюжет, я абсолютно неосознанно выбираю в истории фрагменты, которые послужат мне материалом. При этом мои рассказы не совпадают полностью с моей реальной жизнью (да что там – я и сам с ней не совпадаю полностью), а значит, в них непременно накапливается некий осадок, который не удастся использовать до конца. Именно этот осадок или что-то вроде того я использовал в своих зарисовках. Осадок на донышке моего сознания терпеливо ждал часа быть рассказанным в той или иной форме.
Вероятно, одна из причин возникновения такого осадка в том, что мне нравится слушать чужие истории. По правде сказать, мне гораздо больше нравится слушать чужие истории, чем рассказывать их самому. К тому же у меня, кажется, талант находить в чужих историях увлекательность. Как правило, они кажутся мне куда интереснее собственных. Причем заурядные истории заурядных людей интересуют меня гораздо больше, чем необыкновенные истории необыкновенных людей.
От этой моей способности – слушать чужие истории с интересом – никакой конкретной пользы. За годы писательства она ни разу не пригодилась мне даже на этой ниве. Может, и было такое, но я не припомню. Собеседник рассказывает, я внимаю, история оседает во мне.
Если от этой способности и был хоть какой-нибудь толк моему литературному характеру, то это лишь терпение, которому я отчасти научился. На мой взгляд, прежде чем появиться на поверхности, увлекательность проходит через фильтр терпения – именно на этой стадии формируются сюжеты большинства рассказов. Нельзя, отвернув водопроводный кран, до краев наполнить бокал увлекательностью – вот она, пейте! Иногда не обойтись без обряда вызывания дождя. Хотя все это не имеет никакого отношения к сути представленных текстов. Вернемся к тому, с чего начали.
Множество чужих историй бесцельно копится во мне без всякой пользы. Собираются в сугробы, словно выпавший за ночь снег. С любителями чужих историй так часто бывает. Это капелланы могут передать чужую исповедь в авторитетную организацию вроде Небес, мы же лишены столь удобного собеседника. Нам остается лишь хранить их в себе.
В романе Карсон Маккаллерс[1] глухонемой молодой человек внимательно выслушивает любого, сопереживает и радуется вместе с ним. Притянутые словно магнитом, собеседники делятся с ним самым сокровенным. В конце концов молодой человек сводит счеты с жизнью. Только тогда окружающие понимают: выливая на него самые разные свои проблемы, ни один из них не догадывался о его чувствах.
Я ни в коей мере не отождествляю себя с этим молодым человеком – порой и я рассказываю кому-то свои истории и даже пишу. И все же явственно ощущаю накопившийся во мне осадок – вот что я имею в виду.
Вероятно, именно по этой причине, стоило мне временно отказаться от рассказа как от литературной формы, – и весь этот материал самым естественным образом всплыл на поверхность моего сознания. Материал зарисовок представляется мне бездомным малюткой – он тихо дремлет во мне, не будучи вплетенным в какой-либо рассказ или текст. При мысли об этом отчего-то делается неуютно.
Между тем изложение этого материала в тексте не принесет мне даже малого облегчения. Я не затем описываю эти зарисовки и представляю их общему вниманию. Как я уже сказал, они хотят быть рассказанными. Я чувствую это. При этом освобождение духа – совершенно отдельный вопрос; пока я, во всяком случае, не вижу никаких примет такого освобождения.
Уверенность в том, что самовыражение способствует освобождению духа, – самое обыкновенное суеверие, или, мягко говоря, миф. По крайней мере, самовыражение через текст дух не освобождает. Если вы хотите выразить себя именно с этой целью, не стоит и начинать. Самовыражение лишь дробит дух и никуда не ведет. Чувство, что оно куда-то ведет, не более чем галлюцинация. Писатель пишет, потому что не может не писать. В самом писательстве нет ни пользы, ни спасения.
А значит, осадок во мне останется осадком. Может, однажды мне удастся вплести его в новый рассказ в совершенно новой форме. Может, не удастся. Если нет, то осадок, вероятно, сгинет во мраке, заточенный во мне.
Сейчас я могу лишь собрать осадок в зарисовки. Я не знаю, правильно ли поступаю. Может, стоило написать настоящий роман? В ответ могу лишь пожать плечами. И процитировать слова одного убийцы