Как носорог получил свою кожу
На необитаемом острове, у берегов Красного моря, жил да был парс[1]. Он носил шляпу, от которой солнечные лучи отражались с чисто сказочным великолепием. У этого-то парса, который жил около Красного моря, только и было имущества что шляпа, нож да жаровня (такая жаровня, каких детям обыкновенно не позволяют трогать). Однажды он взял муку, воду, коринку, сливы, сахар и ещё кое-какие припасы и состряпал себе пирог, имевший два фута[2] в поперечнике и три фута толщины. Это был удивительный, сказочный пирог! Парс поставил его на жаровню и пёк до тех пор, пока он не зарумянился и от него не пошёл аппетитный запах. Но лишь только парс собрался есть его, как вдруг из необитаемых дебрей вышел зверь с большим рогом на носу, с подслеповатыми глазками и неуклюжими движениями. В те времена у носорога кожа была совсем гладкая, без единой морщинки. Он как две капли воды походил на носорога в игрушечном Ноевом ковчеге, только, конечно, был гораздо больше. Как тогда он не отличался ловкостью, так не отличается ею теперь и никогда не будет отличаться. Он сказал:
– У-у-у!
Парс испугался, бросил пирог и полез на верхушку пальмы со своей шляпой, от которой лучи солнца отражались с чисто сказочным великолепием. Носорог перевернул жаровню, и пирог покатился на землю. Он поднял его своим рогом, скушал и, помахивая хвостом, ушёл в свои дебри, примыкающие к островам Мазендеран и Сокотора. Тогда парс слез с пальмы, подобрал жаровню и произнёс двустишие, которого вы, конечно, никогда не слыхали, а потому я вам его скажу:
Припомнит тот, кто взял пирог,
Который парс себе испёк!
В этих словах заключалось гораздо больше смысла, чем вы полагаете.
Через пять недель у берегов Красного моря началась страшная жара. Люди поснимали одежду, какая на них была. Парс снял свою шляпу, а носорог снял свою кожу и понес её на плече, отправляясь купаться в море. В те времена она у него застегивалась внизу на три пуговицы, как дождевой плащ. Проходя мимо парса, он даже не вспомнил о пироге, который стащил у него и съел. Он оставил кожу на берегу, а сам бросился в воду, выдувая носом пузыри.
Парс увидел, что кожа носорога лежит на берегу, и засмеялся от радости. Он три раза проплясал вокруг неё, потирая руки. Затем он вернулся на свой бивуак и наполнил шляпу до краёв крошками пирога – парсы едят только пироги и никогда не подметают своего жилья. Он взял кожу носорога, хорошенько встряхнул её и насыпал в неё сколько мог сухих колючих крошек и пережжённых коринок. Затем он взобрался на вершину пальмы и принялся ждать, когда носорог вылезет из воды и станет надевать кожу.
Носорог вылез, напялил кожу и застегнул её на все три пуговицы, но крошки страшно щекотали его. Он попробовал почесаться – вышло ещё хуже. Тогда он стал кататься по земле, а крошки щекотали всё больше и больше. Он вскочил, подбежал к пальме и принялся тереться об её ствол. Тёрся он до тех пор, пока кожа не сдвинулась крупными складками на его плечах, ногах и в том месте, где были пуговицы, которые от трения поотскакивали. Он страшно злился, но крошек удалить никак не мог, потому что они находились под кожей и не могли не щекотать его. Он ушёл в свои дебри, не переставая почёсываться. С того дня у каждого носорога бывают складки на коже и дурной характер, а всё из-за того, что у них остались под кожей крошки.
Что касается парса, то он слез со своей пальмы, надел шляпу, от которой лучи солнца отражались с чисто сказочным великолепием, взял под мышку свою жаровню и пошёл куда глаза глядят.
Слонёнок
В отдалённые времена, милые мои, слон не имел хобота. У него был только черноватый толстый нос, величиною с сапог, который качался из стороны в сторону, и поднимать им слон ничего не мог. Но появился на свете один слон, молоденький слон, слонёнок, который отличался неугомонным любопытством и поминутно задавал какие-нибудь вопросы. Он жил в Африке и всю Африку одолевал своим любопытством. Он спрашивал своего высокого дядю страуса, отчего у него перья растут на хвосте; высокий дядя страус за это бил его своей твёрдой-претвёрдой лапой. Он спрашивал свою высокую тётю жирафу, отчего у неё шкура пятнистая; высокая тётя жирафа за это била его своим твёрдым-претвёрдым копытом. И всё-таки любопытство его не унималось! Он спрашивал своего толстого дядю гиппопотама, отчего у него глаза красные; толстый дядя гиппопотам за это бил его своим широким-прешироким копытом. Он спрашивал своего волосатого дядю павиана, отчего дыни имеют такой, а не иной вкус; волосатый дядя павиан за это бил его своей мохнатой-премохнатой рукой. И всё-таки любопытство его не унималось! Он задавал вопросы обо всём, что только видел, слышал, пробовал, нюхал, щупал, а все дядюшки и тётушки за это били его. И всё-таки любопытство его не унималось!
В одно прекрасное утро перед весенним равноденствием[3] неугомонный слонёнок задал новый странный вопрос. Он спросил:
– Что