Ты крепко стоишь на ногах, читатель? Поставь ноги на ширину плеч. Устойчиво? Можешь стать еще шире, или сесть и чем-нибудь пристегнуться к чему-нибудь. Так устойчивее? Нет, потому что ты – канатоходец. Сам проявленный мир – это энергетический канат, тонкая нить, а точнее, грань. Ты, обитатель этого мира, все время вынужден находиться на грани и балансировать на ней шестом собственного мировоззрения. Каждый новый шаг – это выбор, мысли, слова, поступка, в конечном счете, места, куда опустится твоя нога. Сделав шаг, ты вновь оказываешься на грани, но где эта грань теперь, куда качнулся канат последствий, и кто сейчас твой зритель, затаивший дыхание и ждущий нового шага. И вот еще что, посмотри на свой шест, нет ли на его концах нитей, уходящих под купол цирка, извини, хотел сказать Вселенной, и не натягивает или ослабевает их кто-то.
Итак, оркестр сыграл туш, шпрехшталмейстер открыл рот объявить твой выход, ты на площадке, под куполом Мира и вдаль уходит тонкий канат, твоя грань. Начинай…
Он знал, что упадет. Дело не во сне, где мамина любимая ваза раскололась на части, когда он взял ее в руки, и не в острой боли правого колена, и не в том, что клоун-акробат надрезал канат, о чем ему доверительно сообщил клоун-с-пуделями, который, по информации клоуна-акробата, в свою очередь испортил страховку, и даже не в его собственном, жгучем желании покончить с этим, под «этим» имелось ввиду все, и номер, и клоуны всех мастей, да и сама жизнь, напоминавшая цирк вселенского масштаба. Дело было в одном посетителе представления. Во время исполнения трюков Канатоходец никогда не смотрел в зал. Осветители, по его просьбе, в определенном месте вешали не яркий софит и он, «прилипая» к нему взглядом, нагружал сознание работой по «удержанию» этого маяка, а сам номер «передавал в руки» подсознанию и памяти мышц. Когда софит оказывался в метре от глаз, номер был закончен, и Канатоходец спускался в центр манежа на поклон.
Несколько недель назад, работая под куполом, он заметил странную вещь. Зрение, как всегда, удерживало софит, но появилось навязчивое желание взглянуть вниз. Тогда Канатоходец удержался на луче маяка и объяснил себе произошедшее усталостью. Через неделю все повторилось, туш, гаснет свет, виден маяк, первый шаг, второй и … вновь проявившееся чувство, но более сильное, требовательное. Он сработал плохо, волнение выдало его, и зал ответил свистом. Директор только приоткрыл дверь в гримерку, недовольно покачал головой и тут же захлопнул ее.
В сердце Канатоходца поселился страх. Всю неделю, до следующего шоу, на репетициях он делал прогоны чисто, с полной концентрацией внимания на софите, но страх не покидал его. Он ждал воскресенья и при этом пугался неизвестности, руки, ранее с легкостью удерживавшие шест, стали цепляться за него, как за соломинку, а к страховке за спиной трюкач попросил добавить сетку над манежем. Номер грозил потерей остроты, а значит интереса и кассы.
Его выход стоял последним в представлении, когда в финале он спускался вниз, вместе с ним, на поклон, выходила вся труппа. От его номера зависело впечатление публики о всем шоу целиком. На третий раз, перед первым шагом в «пустоту», Канатоходец бросил взгляд в темный сектор, где, как ему казалось, находился источник его тревоги, и сразу же встретился с глазами, смотрящими прямо на него. Лицо человека было скрыто темнотой зала. Через мгновение Канатоходец вернулся к софиту и шагнул на канат, но память о глазах в зале не давала сознанию передать тело в управление подсознанию, и номер он закончил тяжело, не поймав куража, мокрый от напряжения и страха.
– Что с тобой? – был первый вопрос Директора, влетевшего в гримерную комнату после выступления – Ты не на канате, ты не в номере, ты не в себе. Такое впечатление, что ты вообще на другой планете. Где ты?
Канатоходец молчал.
– Вот что, дружок – продолжил Директор – даю тебе неделю, не справишься с нервами или что там, черт возьми, еще с тобой, сниму номер.
Дверь грохнула так, что лампа под потолком удивленно заморгала и, от собственного удивления, погасла. Гримерная погрузилась в темноту…
Канатоходец с детства слышал голоса, два голоса. Один принадлежал Богу, другой – Лукавому. Он не знал, откуда он это знал, но знал он это совершенно точно. Делая самый первый шаг в своей жизни, сразу за материнским «Смелее, малыш», он услышал «Смелее, исследователь, смелее в Мой Мир, дарую его тебе целиком». Это был голос Бога. Сменил его Лукавый: – Смелее, трус, в мир дарованных испытаний, целиком возложенных на твои «могучие» плечи.
Эти два голоса сопровождали его везде, он прекрасно различал их и в шуме игры, и в тишине одиночества, и в радости от полученного, и в горести от потерянного. Бог не поучал, не просил, не требовал. Бог задавал вопросы, предоставляя возможность ответить на них самому себе. Лукавый был напорист, настырен, ядовит и требователен. Лукавый настаивал, а не спрашивал и отвечал сам.
Бог вопрошал: – Что подсказывает тебе сердце?
Лукавый нашептывал: – Ты же разумный человек.
Канатоходец жил меж этих голосов, грань, на которую он опирался то одной, то другой ногой, проходила всегда посередине. Он балансировал равноудаленно от обоих источников. Что-то