Есть прекрасная фраза: «Заговори, и я тебя увижу». В смысле, увижу тебя сложного, подлинного, живого. Но как увидеть того, кто молчит? А у нас одни не готовы слушать, вторые не отваживаются говорить.
Перед тем, как взяться за проект, мы проводили своего рода анкетирование: в разговоре по душам пытались понять, что собой представляет та самая «идеальная дочь». И если на вопросы анонимной анкеты наши респонденты отвечали, что они хотели бы видеть дочку образованной, порядочной, успешной и прочая, прочая, прочая, то в беседе неформальной ответы были совсем иными.
Больше всего, к примеру, осуждалось непослушание, неблагодарность и «непорядочность». Последнее, разумеется, относилось к праву женщины распоряжаться собственным телом по своему усмотрению. И никто не говорил о самостоятельности, о независимости мышления, об ответственности за свою жизнь, о способности сказать «нет», когда все твердят «да!».
И мы вдруг поняли, а ведь послушание, благодарность и готовность принести свои интересы в жертву абстрактному «семейному очагу» или «благу семьи», – это не совсем то, что ценится в мире взрослых. Такое впечатление, что дагестанские родители стараются вырастить большого послушного ребенка.
Мужчины, то есть часть нашей целевой аудитории, возмутились еще до того, как мы сняли первый ролик.
Первое, что мы услышали, объявив о запуске проекта «Письма папе», – это «предательство!». Второе – «попахивает феминизмом».
Хотя, казалось бы, где феминизм, а где разговор с папой? Да и письма-то в основном о детстве, о периоде взросления. А там роли распределены четко: есть ребенок и есть родитель, на ком бо2льшая ответственность, если что-то пошло не так?
Но видимо, сама мысль, что женщина, оказывается, может сказать «папа, вот в той истории ты был неправ, и я до сих пор не могу изжить эту боль, папа», показалась многим покушением на святое и разгибанием скреп. Нам говорили, что мы собрали одних «недовольных», «обиженных жизнью». Ведь дочка должна быть какой? Благодарной. Вне зависимости от того, классный был у нее папа или сволочь последняя. У нас есть и светлые письма, написанные с любовью и нежностью к отцу, но они воспринимались как норма и потому внимания особого не привлекли.
И тогда мы решили, пусть будет, как будет. Мы просто даем площадку, мы даже почти не редактируем письма. Пусть говорят те, что так долго молчали. Пусть выросшие девочки говорят с отцами, которых любили безмерно, с теми, кто предал, с теми, кто вообще не присутствовал в их жизни.
В этот сборник вошло не все. Мы отсеяли самые трешовые, невыносимые письма и оставили те, где есть рефлексия, попытки понять себя, найти в прошлом те события, что сформировали характер и определили судьбу.
Очень страшно было читать письма, где описан обыденный домашний ад, процесс ломки маленького человека, и вдруг обнаруживать в конце «Папа. Я так люблю тебя!». Все без исключения письма, даже самые жесткие и непримиримые, в сердцевине своей прятали мольбу «услышь меня», «протяни руку», «скажи, что ты ошибся, что виноват, что я тебе нужна».
И мы поняли, что все эти письма могут лечь в основу спектакля.
Пустая сцена, только стул стоит, и на него направлен свет прожектора. Яркий, беспощадный. Из зала на сцену поднимается человек, садится и читает вслух чужое, кем-то выстраданное письмо. Потом встает, бросает листы рядом со стулом и уходит. А на его место приходит другой. И к концу спектакля на сцене стоит все тот же стул, а вокруг него белые листы: это ненаписанные, неотправленные и часто не проговоренные даже шепотом важные слова. Одни как оскорбления, брошенные в лицо, другие как цветы, положенные на могилу, третьи как протянутая рука – вот она, протяни свою навстречу.
Письма папам
«Сложно быть твоей дочкой…»
Это я. Привет. Я пишу тебе из года, который ты не встретил. Это уже одиннадцатый такой. Самое страшное, что теперь все такие. Ты не встречаешь больше новые года. Твой последний был 2007-й.
И он так прочно впечатался в мое сознание, что до этой зимы я не встречала праздников, не наряжала елок и пыталась уснуть пораньше да покрепче. Я не запретила себе радость. Я по-прежнему ищу и иногда нахожу возможности делить ее с тобой. Тысячи дочек по всему свету пытаются наладить отношения с живыми родителями. А у меня с тобой, давно ушедшим, налажены.
Ты называл меня Иисусом, дарил цветы и ругал за короткие юбки. И это все где-то в промежутке с рождения до десяти лет. Потом была болезнь, больницы, белые халаты… Белый был твой любимый цвет. Терпеть не могу белый. Одиннадцатый год, в котором тебя нет. Не-бу-дет – вот мои кувалда и каток одновременно. Ежеминутно я чувствую, как одна бьет, а другой едет. Ежеминутно. Без малого одиннадцать