Михель выдерживал паузу и, выкрикивая что-то, бросал псам подачку.
Собаки, грызясь и кусаясь, летели за едой, счастливчик почти на лету схватывал кусок, божевольный радостно смеялся, подпрыгивал, задирал к небу заросший подбородок и, оскалившись, брел дальше.
Никто его не охранял, никто, кроме псов, не преследовал.
Михель еще засветло добирался до скалистого берега моря, замирал у самой кромки, какое-то время молча смотрел на бесконечную водную скатерть, а потом вдруг начинал выть и плакать.
Из всего, что он выкрикивал, можно было разобрать, пожалуй, только несколько слов.
– Соня… Со-оня-а… Со-о-онечка… Мама-а-а…
Из воспаленных век текли нечастые выстраданные слезы.
Питерская ночь – тяжелая, сумрачная, давящая.
Возле неприметного мрачного дома в двух кварталах от Невского остановилась пролетка, из нее вышла женщина в длинном черном плаще, с наброшенным на голову капюшоном, и направилась к слабоосвещенному входу в ресторан.
Это была Сонька.
Она толкнула скрипучую дверь, в лицо пахнуло сыростью и тишиной. Ресторанчик был маленький, полуподвальный, кирпичной кладки. Придерживаясь за стенку, Сонька стала осторожно спускаться по ступенькам.
Внизу ее поддержали чьи-то руки – трое мужчин, лиц которых в полумраке видно не было, повели через зал.
В общем зале за столиками сидели не более шести человек, не обратившие на женщину никакого внимания.
Мужчины проводили Соньку в отдельную комнату. Она сбросила капюшон и радостно улыбнулась, узнав встречающих. Перед нею стояли Улюкай и два вора – Артур и Кабан.
Обняла их и расцеловала.
– Что за тайны мадридского двора?
– Есть разговор, Соня, – ответил Улюкай и повернулся в сторону затемненного угла.
Оттуда вышел высокий седовласый господин, он склонил перед дамой голову.
– Здравствуй, Софья Ивановна.
Перед нею стоял сам Мамай – Червонный Валет, Верховный вор России.
От неожиданности воровка не успела ничего сказать, а Мамай уже взял ее за руку, усадил за стол и сам расположился напротив. Улюкай, Артур и Кабан остались на атасе возле дверного проема.
– Боже, какая честь, – натянуто улыбнулась Сонька. – Чем обязана?
– Скажу… Как сама? – спросил Мамай.
– Плоское катаю, круглое таскаю. Кто дал на меня наводку?
– Иваны с Волги, – отшутился Червонный Валет. – Это ведь мои люди хавиру тебе на Петроградке присмотрели. Не тесновато тебе там с дочкой?
– Не жалуюсь. А почему такая конспирация?
– Чужие глаза ни мне, ни тебе не нужны… – Мамай помолчал, внимательно посмотрел на воровку. – Меня крепко подковали, Соня.
У той округлились глаза.
– Кто на такое решился?
– Нашелся один портяночник.
– И что он дернул?
– Брюлик.
Воровка хмыкнула, откинулась на спинку стула.
– Жаба душит? – Она бросила взгляд на пальцы Мамая, унизанные камнями. – У тебя вон на каждой руке по десятку брюликов.
– То был особый, Соня. С ним я имел власть и силу.
– Ты лишился этого? – с недоверием вскинула брови Сонька.
– Пока нет. Поэтому камень надо вернуть. И чем быстрее, тем лучше.
– Хочешь, чтобы я взялась за это?
– С дочкой. Она ведь у тебя уже фаршмачит?
– А что ты давишь косяка на мою дочку? – вдруг окрысилась воровка.
– Не давлю, Соня. Помощи прошу.
– Для этого меня звал?
– А этого мало?
– Все, отпомогалась! – Сонька поднялась. – Считай, завязала! Не хочу больше крысятничать!
Мамай, продолжая сидеть, смотрел на Соньку с ухмылкой, спокойно.
– Неужто больше не шаманишь?
– Надоело! Хочу пожить без мандража в заднице! И дочку хочу в нормальные люди вывести!
– Думаешь, получится?
– Получится. Если перед мордой не будут скакать такие, как ты!
Мамай хмыкнул, крутнул головой.
– Обижаешь, Софья Ивановна. На тебе клеймо. И смыть его ой как не просто. А если даже смоешь, все одно перед мордой кто-то скакать будет. Не я, так синежопые. У них память подлиннее воровской будет, – улыбнулся он и кивнул на лавку: – Присядь.
Воровка