Под эту музыку некоторые стали дрыгаться, изображая танец. Большая часть народа сидела за партами, которые сдвинули друг с другом и на которых стояли различные лакомства.
Помнится, я сидел рядом со всеми и пытался поддерживать болтовню. Вернее, это была даже не болтовня, а перекидывание отдельными фразами, причем у меня создалось стойкое впечатление, что они нарочно говорят на каком-то шифре, чтобы я не понял. Названия каких-то рок-групп, какие-то звезды эстрады, магазины и рестораны…
А недавно у класса случился какой-то бзик. Все накупали себе небольшие фигурки монстров с клешнями вместо рук, создавали себе из них армии и на переменах играли таким образом: выстраивали армии друг против друга и начинали яростно дуть в спины монстров. Монстры качались, сцеплялись клешнями, и чей монстр упадет – тот и проигравший.
Я с каким-то раздражением смотрел на эти бои и на хихикающих ребят, на девочек – таких милых и дружелюбных с первого по пятый класс, и ставших такими надменными и неприступными в середине этого, шестого. Чувствовалось, что мне пора уходить.
Единственное, ради чего стоило здесь остаться, – это ради черноглазой, тоненькой и смешливой Полины Барышниковой. Полина – это отдельный разговор. Полина – это моя любовь. Она пришла накануне моего ухода, но я до сих пор сожалею, что мы не подружились, и до сих пор вспоминаю эти черные глаза и черные прямые волосы, эдакой челочкой закрывавшие лоб.
Я, конечно, ей понравиться не мог. Вот, например, однажды, когда я шутя кинул в нее снежком, метко попав за шиворот, она подошла ко мне и врезала так, что я долго приходил в себя. Потом мне рассказали, что она владела какими-то восточными единоборствами. Вот и заигрывай с ними после этого!
Посреди вечеринки в комнату вошла, извиваясь под музыку, Татьяна Георгиевна, наша классная руководительница, солидная дама лет под пятьдесят. Татьяна Георгиевна была облачена в замечательную мини юбочку, какие не носили даже девчонки. Разрез на кофточке достигал пупа. Татьяна Георгиевна принесла дневники с проставленными оценками за первое полугодие, и торжественно шмякнула их в кучку ближайших пирожных.
…Но идти опять в какую-нибудь советскую школу? Благодарим покорно. Я проучился шесть с половиной классов, и с меня хватит. Больше всего меня выводили из себя уроки литературы, на которых нужно было писать сухие и пыльные опусы про Пушкина и других героев России, не отступая ни на шаг от заранее разработанных в программе и лично литераторшей правил написания подобных сочинений.
Вот, например, нужно было описать портрет Тургенева. Я решил описать этот портрет так, как видел. Проявить, так сказать, индивидуальность. Двое моих приятелей осмелились также описать этот портрет так, как видят его они, а не авторы учебников и учительница. И если получилось смешно, то чем я виноват? Невозможно описывать лицо человека всерьез!
В итоге за проявление индивидуальности я вместе с приятелями после последнего урока был отправлен прямиком к директорше.
Вначале, правда, литераторша пыталась пробудить мою совесть, для каковой цели посреди урока алгебры она ворвалась в класс вместе с разгневанной Татьяной Георгиевной, остановила урок и стала зачитывать мое произведение вслух. Однако добилась только того, что класс повалился под парты и выл на разные голоса от хохота, а учительница по алгебре колотила головой по столу и рвала на себя блузку, и была сизого цвета, и давилась от кашля. Татьяна Георгиевна тоже не выдержала и захихикала, чем и довела класс до такого состояния, что урок не смог продолжаться еще, по крайней мере, минут двадцать.
Директриса, которая руководила этой школой аж с пятидесятых годов, долго вынимала из нас душу, и дожала-таки одного. Парень зарыдал, утираясь рукавом, и подуставшая директриса с удовольствием продолжила свои истязания, прямо намекая на то, что наши дни сочтены, и пора бы нам подыскивать себе какую-нибудь другую школу. Я решил, что сопротивление бесполезно, и ушел. Приятели почему-то остались.
Да, эта моя школа была мертва. Мертва, как арестантская зона (ее прозвали "спецшкола строгого режима"). Вернее, мёртвой она стала как раз к шестому классу. Девочки, которые учились со мной с 1 класса, вдруг стали надменными, злобными и смотрели лишь на то, много у тебя денег или нет… То есть, прорывались какие-то добрые и весёлые части их души, но всё явственней становилось, что что-то с ними происходит… Будто укушенные зомби, они начинали портиться – почти незаметно, но это было страшнее всего: они сами не замечали, что портятся, изменяются… Детские наши игры и «тубзооборона» уходили… Приходила «Пицца-Хат», «Макдональдсы», «мой папа круче твоего», сигареты и пивко…
А ведь начиналось всё красиво и легко: во втором, что ли, классе, меня приняли в октябрята. Мы были в белых рубашках, в аккуратных школьных формах, а на грудь нам прицепили октябрятские звёздочки… Был май, пахло липой, солнце ласково светило в наш класс, и мы, гордые, что приобщились к чему-то новому радостно смотрели друг на друга. Мы словно подросли. А «Правила октябрят» неожиданно