В трубке что-то забулькало. Сквозь бурный поток слез, перемешивая обрывки фраз, моя подруга просила меня немедленно приехать к ней.
– Лариска,… ну что опять случилось? – сонным голосом протянула я, протирая глаза и убирая волосы с лица. – Давай спокойно и по порядку.
В течение нескольких минут в трубке были слышны лишь одни рыдания и обрывистые фразы:
– Быдло!… Быдло!… Я его ненавижу, ненавижу! Алкаш проклятый!… Он меня побил!… Все! Все! С меня хватит! Я его выгнала!… Навсегда!… Наташка! Мне плохо! …Наташка!… – И опять рыдания, – Приезжай, Наташка, я сейчас умру… Наташка!…
Ехать в шесть часов утра мне не хотелось, зная наперед весь уже знакомый мне сценарий Ларискиных истерик по поводу очередного выпроваживания ее альфонса, тем более, что, просидев допоздна над сложным редакционным материалом по Центру космической связи, я чувствовала себя разбитой и не выспавшейся, а до работы оставалось еще добрых три часа. Но убеждать мою куму Лариску в том, что нашу встречу надо отложить до вечера, было бесполезно. Она требовала немедленного моего приезда в качестве неизменной своей «жилетки», на которую так много уже было пролито ее горьких слез, что сухого места не осталось.
– Хорошо, Лариса, я буду у тебя через час, – пообещала я и положила трубку. Через час не получилось, так как мой Сережка, испорченный в детстве дурным примером мужского культа в семье, требовал к себе слишком много внимания:
– Где мои носки?
– Там, где ты их бросил вчера.
– Я имею ввиду чистые…
– В шкафу, разумеется.
– Подай мне часы.
– Возьми на тумбочке.
– А ты на что?
– А больше не на что?
– Разговорчики в строю!…
Лениво переругиваясь, скорее по привычке, мы наконец расстались, чмокнув друг друга на ходу. Сережка умчался в сторону своего КПП, а я уже тормозила за углом нашего дома проезжающую мимо маршрутку, чтобы успеть до работы хотя бы на пятнадцать минут забежать к своей непутевой подруге.
Давняя школьная дружба связывала нас с Ларисой и крепла с годами, несмотря на столь разные наши судьбы. И если на свою судьбу до сегодняшнего дня мне грех было обижаться, то судьба Ларисы не баловала ее особой лаской, испытывая ее на прочность суровыми жизненными испытаниями. Она рано осиротела, если не считать отца, который бросил их с матерью, когда Ларисе было чуть больше года. Девочку в основном воспитывала бабушка, так как маме приходилось много работать – отец скрывался от алиментов, и вместо ожидаемых скудных переводов чаще всего приходило короткое сообщение о том, что адресат выбыл. Мама работала инженером на одном из крупных предприятий города и часто уезжала в командировки. Ларисе было десять лет, когда с мамой случилась беда: в одну из последних своих командировок мама уехала и не вернулась, попав в автомобильную катастрофу по дороге в аэропорт в далеком чужом городе. Среди вещей, привезенных вместе с мамой, был пушистый розовый заяц, подарок, который везла мама своему ребенку. Все эти ужасные несколько дней девочка не расставалась с игрушкой. Глаза ее были сухи – она не плакала, а только крепко-крепко прижимала к себе нелепо яркого розового зайца, и когда у девочки осторожно попробовали забрать его, она страшно закричала, забилась в истерике, затем слегла. В те тяжелые дни я не отходила от нее ни на минуту и даже спала рядом в кресле, пока Лариса не поправилась. Моя мама готовила нам на двоих – наши мамы были подругами, и жили мы тогда в одном доме и на одной лестничной площадке. Через несколько лет умерла и бабушка, оставив внучке двухкомнатную квартиру в центре города и сберкнижку на небольшую сумму. Все сбережения, которые бабушка всю жизнь откладывала на «черный день», «сгорели», когда развалилось большое крепкое государство. Лариса только и успела купить на них две полки для книг и журнальный столик. К этому времени она уже закончила медучилище и работала процедурной сестрой в одной из городских клиник. И все же, несмотря на тяжелые испытания, Лариса не растратила оптимизма и душевного тепла. Наплакавшись над очередной какой-нибудь своей неудачей, она тут же о ней и забывала.
Природа щедро одарила ее добродушием, умением сочувствовать и переживать чужую боль, как свою. Она могла плакать, как ребенок, над каждой раненой и больной собакой, и в доме ее постоянно проживало сразу несколько бездомных животных, которых она выхаживала, скармливая им скромные запасы своего холодильника, и люди, зная ее доброту и отзывчивость, подбрасывали ей бездомных кошек и собак «до кучи». «Скорая помощь», – называли ее соседи, и не было дня, чтобы не неслась она со своим фельдшерским чемоданчиком в какую-нибудь квартиру мерить давление или делать укол, засиживаясь потом допоздна у какой-нибудь больной одинокой старушки, выслушивая грустные исповеди, вздыхая и вытирая наворачивающиеся на глаза слезы. Сердобольная моя Лариска! Она не выносила одиночества, а в личной жизни ей не везло, хоть и была она и собой хороша, и хозяйка образцовая. Жизнь научила ее рано заботиться о себе: она прекрасно шила, обвязывала и себя, и подруг, и всех своих крестников, умела красиво,