Лаврецкий перестал следить за нею, но не скоро мог с собою сладить. Иногда такая брала его тоска по жене, что он, казалось, все бы отдал, даже, пожалуй… простил бы ее, лишь бы услышать снова ее ласковый голос, почувствовать снова ее руку в своей руке. Однако время шло недаром. Он не был рожден страдальцем; его здоровая природа вступила в свои права. Многое стало ему ясно; самый удар, поразивший его, не казался ему более непредвиденным; он понял свою жену, – близкого человека только тогда и поймешь вполне, когда с ним расстанешься. Он опять мог заниматься, работать, хотя уже далеко не с прежним рвением: скептицизм, подготовленный опытами жизни, воспитанием, окончательно забрался в его душу. Он стал очень равнодушен ко всему. Прошло года четыре, и он почувствовал себя в силах возвратиться на родину, встретиться с своими. Не останавливаясь ни в Петербурге, ни в Москве, прибыл он в город О…, где мы расстались с ним и куда мы просим теперь благосклонного читателя вернуться вместе с нами.
XVII
На другое утро, после описанного нами дня, часу в десятом, Лаврецкий всходил на крыльцо калитинского дома. Ему навстречу вышла Лиза в шляпке и в перчатках.
– Куда вы? – спросил он ее.
– К обедне. Сегодня воскресенье.
– А разве вы ходите к обедне?
Лиза молча, с изумлением посмотрела на него.
– Извините, пожалуйста, – проговорил Лаврецкий, – я… я не то хотел сказать, я пришел проститься с вами, я через час еду в деревню.
– Ведь это отсюда недалеко? – спросила Лиза.
– Верст двадцать пять.
На пороге двери появилась Леночка в сопровождении горничной.
– Смотрите, не забывайте нас, – промолвила Лиза и спустилась с крыльца.
– И вы не забывайте меня. Да послушайте, – прибавил он, – вы идете в церковь; помолитесь кстати и за меня.
Лиза остановилась и обернулась к нему.
– Извольте, – сказала она, прямо глядя ему в лицо, –