Эта боль присутствует в нас на протяжении всей нашей жизни. Мы свыклись с ней. Почти не замечаем ее, как не замечаешь горб или косоглазие, если живешь среди таких же, как ты сам, и уродство дано тебе от рождения.
Для нас постоянная боль – норма, и мы очень удивлялись, когда узнали, что остальные люди не чувствуют ее.
Но в этом заключается и наша сила – на фоне привычных ежедневных мучений любая другая боль кажется ничтожной, поэтому люди называют нас бесчувственными.
Впрочем, бесчувственными нас называют не только за это…
Впервые я узнал, насколько сильно отличаюсь от остальных людей, когда мне исполнилось пятнадцать. Одним жарким летним днем Наставник послал меня с запиской в город к лекарю…
Вообще, при рождении Змееносцы забирают нас у матерей и помещают в общину под присмотр Наставника. Наставник назначается Змееносцами из числа жителей любого мира, кроме Звездного. Не знаю уж, чем они руководствуются при выборе, но…
В общем, Наставникам не позавидуешь. Еще бы! Добровольно отказаться от привычной жизни, семьи, общества себе подобных и практически запереться в общине с несколькими десятками младенцев, для которых ты становишься самым дорогим и близким существом на свете. Ты растишь их с младых ногтей, учишь и пестуешь, а потом… потом по одному отправляешь их на смерть…
Что говорить… Мы любили своего Наставника. Немного боялись – характер у него еще тот… тяжелый, одним словом… И все как один старались ему подражать.
Аль замолчал. Он и сам не понимал, зачем рассказывает о себе этому оборотню-урмаку, но в глубине души был рад выговориться. Ему казалось, что оборотень по имени Темьян способен понять и разделить его чувства.
– А что с запиской-то было? Поехал ты к лекарю, а дальше? – поторопил Темьян. Сейчас он имел облик Снежного Барса. Урмак вольготно развалился на мягкой травке, вытянув лапы, и щурился на яркое солнышко.
– Пошел, – поправил Аль, – община располагалась неподалеку от городской черты. Я и раньше бывал в городе. Раз в месяц Наставник водил всех нас на ярмарку, разрешал вволю наесться сладостей, пострелять из детского лука по соломенным мишеням, покататься на каруселях и посмотреть представление бродячих мимов. Мы любили бывать на ярмарке, хотя нам не позволялось разговаривать с другими людьми, а уж тем более с детьми.
Каждый раз перед выходом в город Наставник отводил нас в святилище и брал клятву, что в городе мы станем общаться только друг с другом, на посторонних людей нам не разрешалось даже смотреть. Полагалось опускать глаза или скользить взглядом по лицам, не видя чужих глаз.
Этому нас обучали особо: глядеть, не видя чужих глаз и не позволяя посторонним увидеть свои.
Тогда мы еще не понимали – почему. Не понимали, но воспринимали как должное…
А в тот день Наставник передал мне записку и сказал, что я пойду в город один.
«А клятва? – спросил я его. – Мне же нужно принести клятву, что я не буду ни с кем разговаривать».
«Нет, Аль, – перебил меня Наставник. – Сегодня ты можешь общаться со всеми, с кем встретишься. Больше того, сегодня тебе НУЖНО это делать. Смотри внимательно на всех людей, которые попадутся тебе навстречу, смотри в глаза, а потом, вернувшись, расскажешь все подробно мне».
И я пошел.
Сказать, что я волновался, значит не сказать ничего. Мне было страшно и в то же время… восторженно, если ты понимаешь, что я имею в виду…
Барс кивнул, и Алю на миг показалось, что перед ним не оборотень, а Должник – такой же, как он сам, такой же, как оставленные дома товарищи. Аль помотал головой, стараясь избавиться от наваждения.
– Рассказывай дальше, – поторопил Темьян.
– Я шел, а мир вокруг приобретал особенную четкость и яркость. Краски, запахи… Я видел каждую прожилку на листьях окружающих дорогу деревьев и кустов. Знал точно, сколько камешков на дороге. Чувствовал запах каждого цветка на обочине… Со мною раньше никогда не случалось ничего подобного.
Эти новые ощущения настолько захватили меня, что поначалу я забыл о распоряжении Наставника разглядывать всех встречных людей и смотреть им в глаза.
Я спохватился и пристально уставился на приближающуюся пожилую женщину. Она несла корзины, связанные веревкой на манер коромысла и перекинутые через плечо. Ей было очень тяжело. Колючая веревка впивалась в тело, причиняя боль, от которой не спасала даже грубая ткань крестьянского домотканого платья. От жары и духоты у женщины разболелась голова.
Я понял все это сразу, как только заглянул в ее усталые, в красных прожилках глаза и разглядел капли пота на лбу и шее.
Помню, меня совсем не удивило мое знание. А знал я об этой женщине абсолютно все. Что дома у нее двое сыновей-малолеток и дочь на выданье. Что ее муж погиб прошлой