© Электронная версия книги подготовлена компанией ЛитРес (www.litres.ru)
«Гений, парадоксов друг…»
Ощущение какой-то двойственности, недосказанности остается у читателя, когда он закрывает последнюю страницу повестей Антония Погорельского.
В самом деле, только что сватавшийся к Маше титулярный советник Аристарх Фалелеич Мурлыкин, выйдя из дому, «вдруг повернул за угол и пустился бежать как стрела. Большая соседская собака с громким лаем во всю прыть кинулась за ним…» И хотя, как уверяет Машу Онуфрич, «титулярный советник не может быть котом или кот титулярным советником», факт остается фактом: Аристарх Фалелеич умудряется быть тем и другим одновременно! Также и Алеша из «Черной курицы» поначалу никак не может взять в толк, кого же он, в конце концов, спас: главного министра подземного королевства, как его уверяют, или всего лишь обыкновенную курицу, «которую не любила кухарка за то, что не снесла она ни одного яйца»? Но теперь уже «опровержение» короля: «Мой министр не курица, а заслуженный чиновник!» – звучит для читателя явно комично, ведь мы-то прекрасно знаем, что в мире Алеши этот «заслуженный чиновник» – точно – курица… Подчас кажется, что в сознании персонажей Погорельского реальный и фантастический миры сосуществуют параллельно, совершенно не пересекаясь. Так, для одних жителей смерть Маковницы выглядела вполне обыкновенно и заурядно. Но другие в то же самое время наблюдали странные и непонятные вещи: прыгающие огоньки, вой собак, сильную бурю вокруг дома старухи, «тогда как везде погода стояла тихая». Кажется, еще немного – и мы готовы воскликнуть, как памятный всем читатель гоголевского «Носа»: «Признаюсь, это уж совсем непостижимо, это точно… нет, нет, совсем не понимаю. Во-первых, пользы отечеству решительно никакой; во-вторых… Но и во-вторых тоже нет пользы. Просто я не знаю, что это…» Действительно, или кот – или титулярный советник, или курица – или министр, или обычные похороны – или «блуждающие огоньки»… Надо бы что-то одно, понятное, устойчивое… А тут знакомое, очевидное, не переставая быть таковым, вдруг ни с того ни с сего замерцает, засветится своей неожиданно открывшейся глубиной. А волшебное, опять-таки оставаясь волшебным, кажется естественным продолжением обыденного, привычного. И тогда напрашивается крамольный вывод: так неужели разница между курицей и государственным министром не абсолютна, но относительна?! Но в этом случае рушится «порядок» и наступает сущее «беззаконие». Выходит, все то, что на первый взгляд представляется волшебным, отнюдь не всегда оказывается подлинно фантастическим, а то, что есть действительно, часто вовсе не является одновременно и реальным. Такое открытие для «государственного министра», безусловно, чревато большими неприятностями… Посчитал же учитель откровенный рассказ Алеши о подземной стране злой насмешкой над ним, ученым и солидным человеком!
Таким образом, действительность в изображении Погорельского предстала не плоскостной, не одномерной. Она вдруг обнаружила таящиеся внутри нее новые, доселе неизвестные стороны, принципиальную неисчерпаемость, несводимость к какому-либо одному толкованию или смыслу. И это открытие писателя имело громадное значение для всей последующей русской литературы. Уже Пушкин и Гоголь в своей фантастической прозе 1830-х годов развили найденный Погорельским принцип относительности бытия, показав парадоксальную многомерность и объемность жизни. Недаром в «Гробовщике» Пушкин вспоминает именно почтальона Онуфрича, обозначив исток культурной традиции.
«Гений, парадоксов друг…» – этой знаменитой пушкинской формулой можно определить суть художественного новаторства Погорельского в жанре фантастической повести.
Всматриваясь в биографию писателя, мы тоже видим в ней не одного, а по крайней мере двух совершенно не похожих друг на друга людей. Один развлекается, шутит, вплоть до того, что, прикинувшись отвергнутым любовником, отчаянно прыгает в старый, заросший тиной пруд, насмерть перепугав простодушного отца невесты. Другой ревизует губернии, слывет исполнительным, аккуратным чиновником. Один эпатирует официальное мнение, сначала отказавшись от богатого состояния отца, а затем восстав против рутины университетских церемоний. Другой ратует за сохранение телесных наказаний, сводит на нет и без того уже иллюзорную самостоятельность университетов и до смешного самолюбиво оспаривает с губернским предводителем дворянства место у гроба с телом покойного Александра I.
Читатель вправе спросить: так какой же из двух настоящий Перовский? Думается, и тот и другой! Мы сталкиваемся здесь с так называемым явлением жизнестроения, весьма характерной чертой литературного быта 1810–1820-х годов. Не удовлетворенные наличным ординарным миром, писатели-романтики старались всячески эстетизировать этот мир, организовать его по законам одухотворенной литературной игры. Стремясь быть поэтами не только в своих сочинениях, но и в реальных поступках, романтики как бы поверх действительного мира воздвигали мир своей