Отец служил до 1929 или 1930 года, потом был отчислен в связи с пороком сердца и направлен на другую работу. На фотографиях того времени у него в петлицах по три кубика. В настоящее время, кажется, это соответствует званию лейтенанта.

      Мама моя, в девичестве Кадырова Маргуба (Мария), родилась в Саратове в 1906 году. Хотя в школу она не ходила, но, выйдя замуж, как поголовно все население, обучалась в Ликбезе, и научилась более-менее сносно писать.

      Где и как они познакомились с отцом, я не знаю. Гарнизон, в котором он служил,

наверное, часто передислоцировали – из рассказов мамы я запомнила названия городов: Царицын, Сталинград, Астрахань. Позже, уже в моей памяти – Стерлитамак.

      Мои первые детские воспоминания именно о времени проживания семьи в Стерлитамаке, хотя, учитывая частые переезды, это могло быть и где-то в другом месте. Помню, я проснулась в своей кроватке и увидела стоящего недалеко от меня, против окна, отца, он плакал и что-то делал с небольшим ящичком (как для посылки), который стоял на комоде. Это умер мой братишка Вадим, по-видимому, совсем младенец.

      Второе воспоминание – большая застекленная лоджия, яркий солнечный свет, мама моет полы, посреди комнаты стоит ведро с водой. Я стою возле ведра, на мне пышное в оборках светло-голубое «в шашечку» платьице и туфельки с пуговичками. Я дразню или пугаю маму: «Мама, бух-бух!». Поскользнулась – и села в ведро с водой. Мама говорит, что было мне тогда около 2х лет.

      …Там же, но уже чуть постарше, так как помню все очень подробно: квартира была на две семьи, в соседней с нами комнате проживала чета актеров театра. По утрам они у нас брали кипяток для чая (у нас кипел самовар). В это утро папа меня предупредил: “Если они придут за кипятком, скажи, что сегодня мы самовар не кипятили, но ни в коем случае не говори «потому, что у нас сахар кончился».

      Я, как обычно, играла в большой и светлой прихожей. Идет соседка с чайником и спрашивает: «Розочка, самовар уже вскипел?» Я ей подробно объясняю, что самовар сегодня кипятить не будем, «папа не велел говорить, что у нас сахар кончился». Та повела меня в свою комнату, насыпала в мой передник пиленого рафинада и попросила скорее поставить самовар. На мою беду, отец в это время оказался дома, и мне «попало»: поставили в угол.

      С отцом у меня связаны самые теплые чувства, он меня очень любил, и все мои воспоминания об играх связаны именно с ним. Придя со службы, он надевал мне на голову свою буденовку, вешал на меня портупею и планшет, и мы с ним вдвоем маршировали браво по комнате, громко распевая:

      «Мы Красная кавалерия, и про нас

      Былинники речистые ведут рассказ

      О том, как в ночи ясные, о том, как в дни ненастные

      Мы гордо, мы смело в бой идем…»

      Отец мой был удивительной честности и преданности делу Мировой революции. Это шолоховский Макар Нагульнов. Выходец из бедной крестьянской семьи, он свято поверил в идею построения всеобщего коммунистического братства, торжества справедливости на всей Земле. Мне, крохе, он рассказывал, как страдают и гибнут от голода невольники-негры, и мы должны помочь им сбросить оковы, дать свободу, накормить всех. Тогда в ходу была марка МОПР (Международная организация помощи борцам революции), на которой негр разрывает оковы. Продавались значки-броши с изображением негритят, резиновые и гуттаперчевые фигурки негритят – все это символизировало наше братское единение и сочувствие. На  одной из первых моих фотографий (“химическим” карандашом на ней помечен 1927 год), я в руке держу такую же черную куклу-голышку.  Я стою на стуле в черных валенках, бархатном пальтишке с кружевной пелеринкой и пышным бантом на голове, мне уже год.

      Было еще две фотокарточки того же

      периода  —

      на одной мне два года, я сижу, свесив ноги, на высоком красивом стульчике, облокотившись на стоящую передо мной декоративную резную тумбу, подперев кулачками щеки. А на другой я на трехколесном велосипеде, в матроске и

      с  большим

      бантом (сразу видно, что меня очень любили и старались одевать красиво).

      Жили мы на втором этаже, а лестница, очень высокая и крутая, в один марш, выходила прямо во двор. Вот с этой лестницы, как с горки на санках, я решила скатиться на папиных конторских счетах. Не помню, удалось ли мне съехать до конца, и кто меня, орущую, тащил вверх, помню только дикую боль от костяшек (а их там 120 штук – по 10 на каждом из 12 прутьев), ободравших мне кожу на спине и попке.

       А в другой раз я втиснула свои ноги в ботинках в мамины гетры – высокие, как сапоги, ботинки на шнурках, а затем «нырнула» до самого пупа в папины сапоги и начала браво маршировать по комнате, чем вначале рассмешила папу с мамой. Наконец папа стал

собираться на дежурство, и ему нужны были сапоги. Но не тут-то было – мои ботинки далеко и прочно втиснулись внутрь этого «пирога» и никак не хотели вытаскиваться. Папа хмурился, пыхтел изо всех сил, но сапоги не поддавались. Тогда мама перехватила меня поперек и прижала к себе, а папа тащил сапоги на себя, я же