– К тому все уповательно идет, – соглашался отец. – Но криво.
Особенно же нравилось Волынскому-отцу, когда Петрушенька демонстрировал свои знания иностранных языков, действительно, очень недурные для его возраста.
Однажды, после того, как, по указанию учителя, Петя наизусть прочитал на латыни большой отрывок из какого-то Вергилия или Горация, Волынский, расцеловав сына, обратился к Родионову:
– Что, брат Родионов, умел ты так шпарить на латыни в одиннадцать лет?
– Никак нет, – отвечал прапорщик честно, а про себя добавил, что и в восемнадцать знает на этом языке только “ave”, “vale”, да еще, пожалуй, “credo”.
К этому времени Родионов так же обожал своего патрона, как Петя Волынский – самого Родионова. Все ему нравилось в его начальнике: его высокая, сильная, но стройная фигура, его легкая танцующая походка, его манера постоянно шутить, как будто он говорит серьезно, и высказывать самые серьезные и даже трагические вещи в шутливой форме. Его непременная элегантность и в самой неформальной домашней обстановке. Его львиная нежность, под которой угадывалась львиная же свирепость.
Перед сном, размышляя о семействе Волынских, Родионов доходил в своих бреднях до того, что желал патрону какой-нибудь беды, из которой он мог бы его выручить. Например, во время войны турки могли бы захватить Артемия Петровича в плен и, после страшных мучений, тащить за цепь на плаху, а он, Родионов, мог неожиданно врубиться в ряды янычар и, уступив патрону своего коня, спасти его от страшной казни.
Правда, после подобной сцены Родионов должен был бы непременно погибнуть от турецких ятаганов, и Волынский не мог бы выдать за него свою дочь Анну, как Дмитрий Донской выдал свою любимую сестру за Боброка. После гибели Родионова Анна, пожалуй, должна была выйти за этого немецкого учителя рисования, которого зовут то ли Иоганн, то ли Теофиль, а это совсем нехорошо, совсем. Совсем нехорошо… или нешорохо… и с чем это со всем? Однако на этом месте мысли прапорщика начинали путаться, и он засыпал.
Однажды в зал для живописи явилась целая толпа гостей, собравшихся к Волынскому для кого-то важного совещания и вышедших на перерыв. Среди них Родионов узнал обер-прокурора сената Соймонова, графа Мусина-Пушкина, архитектора Еропкина, моряка Хрущова, а также увидел своего брата Ивана и, что самое странное, дворецкого Кубанца, который держался среди этих персон так же спокойно и уверенно, как среди себе подобных.
Находясь еще в возбуждении от какого-то спора, который, очевидно, происходил в кабинете Волынского, Хрущов, обращаясь к министру, горячо воскликнул:
– Ваша книга, она будет полезнее книги Телемаковой!
Волынский