кому повороту» в изучении истории недавнего прошлого, Владимир Булдаков, главный научный сотрудник Института российской истории РАН, заметил, что мы, несмотря на сотни трудов по теме, по-прежнему не знаем, когда возник и чем жил «советский человек с его коммунистической душой». «Некогда история воспринималась как история богов и героев, позже – как история правителей и политиков, а сегодня нас наконец интересует история человека,– пояснил Владимир Булдаков.– Но с субъектностью в России всегда было сложно, поэтому человек в России – чрезвычайно трудный предмет изучения. Задним числом оценивая некоторые свои работы, замечаю, что и они сохраняли идейный и политический подтекст, отодвигавший на второй план историю простого человека». Курьез в том, что и сам «простой человек» в России умел отодвинуть себя на второй план, не проговариваться даже в личных документах. Военное время, впрочем, составляет здесь исключение – и в этом тоже его значимость. Если основной «человеческий источник» 20-х годов – это письма во власть, основной источник 30-х – доносы-допросы и личные письма, то 40‑е замечательны своими дневниками. По словам Михаила Мельниченко, создателя и руководителя интернет-проекта «Прожито», занимающегося публикацией личных дневников в Сети, 1942 год уверенно держит первое место среди датировок поступающих к ним записей (аналогичный всплеск дневниковой активности наблюдался только сразу после революции, в 1918 году). Причем из двух полюсов памяти о Великой Отечественной – 22 июня как День скорби и 9 мая как День победы – всякий человеческий документ, бесспорно, тяготеет к первому. Эготексты о войне рассказывают о ней как об истории беспримерного человеческого горя. О том, как много о ней нам еще предстоит узнать, «Огонек» спросил Олега Будницкого, директора Международного центра истории и социологии Второй мировой войны и ее последствий НИУ ВШЭ. – Когда свидетелей войны становится все меньше, а интерес к «человеку на войне» все возрастает, откуда можно почерпнуть интересующие сведения? Можно ли без оглядки доверять тем же дневникам? – У нас долгое время считалось, что личные записи, дневники военного времени – это источники второго сорта: мол, знал человек какой-то маленький кусочек войны, что он там из окопа мог увидеть и понять… Но сейчас, когда мы интересуемся человеческим измерением войны, как раз эти источники считаются наиболее важными. Они изучены гораздо меньше, чем хотелось бы. Единого архива, в котором хранились бы мемуары и дневники участников Великой Отечественной, у нас не существует. В свое время писатель Константин Симонов предлагал создать такое хранилище солдатских мемуаров при Центральном архиве Министерства обороны (ЦАМО), причем его идея рассматривалась на самом высоком уровне – в ЦК КПСС. Против выступили Генштаб и Главное политическое управление Советской армии. Мотивировка: не надо плодить разногласия во взглядах на войну. Из мемуаров фронтовиков, которые публиковались в советское время, личное сознательно вымарывалось, тексты унифицировались, «подгонялись» под официальный канон истории войны. Мемуары военачальников вообще, как правило, писали «литературные негры». Поэтому ценность большинства этих текстов для социального историка не превышает ценности бумаги, на которой они напечатаны. Дневники, как правило, хранились в семейных архивах, в редких случаях передавались в отделы рукописей библиотек и архивы. В последние четверть века опубликовано немало дневников и воспоминаний, писавшихся «в стол» и абсолютно непроходных для печати в советское время. Есть надежда, что немало дневников, бесцензурных воспоминаний еще хранится у людей дома. Через СМИ обращался к семьям фронтовиков с просьбой присылать их рукописные заметки, дневники – в результате получил копии около полутора десятков дневников. Сейчас они готовятся к печати. Обращаюсь с таким призывом и к читателям «Огонька». Среди уже вышедших публикаций нашего Центра назову обширный дневник с 1941 по 1946 год лейтенанта, минометчика Владимира Гельфанда, чудом сохраненный его сыном. Дневник сопровожден подробным научным комментарием. – Насколько открыто красноармейцы вообще могли вести дневники? – Конкретного приказа, запрещавшего это делать, похоже, не было. Конечно, были общие соображения секретности: нельзя доверять бумаге то, что может потом пригодиться врагу. Но в каких-то частях эти соображения становились руководством к действию, а в каких-то нет: многие авторы дневников вели их совершенно открыто и никто им не мешал. Причем иногда в дневниках действительно встречаются довольно секретные сведения (номера частей, имена командиров) – проверь кто-то их записи, им пришлось бы несладко. Но чаще они, конечно, писали о личном – переживаниях, волнениях, происшествиях. И цензуровали себя гораздо меньше, чем в письмах родным, потому что про письма-то всем было понятно – их читают военные цензоры, вымарывая все лишнее. Да и родных не хотелось волновать. – Из таких частных источников может сложиться объемная история войны? – История войны подразделяется, до некоторой степени условно, на собственно военную историю (историю военных операций), историю дипломатии военного времени, военной экономики и социальную историю. Военная история изучена неплохо: мы более или менее представляем, как работал Генштаб, как планировались и осуществлялись военные операции, а в начале 1990-х узнали статистику потерь по отдельным сражениям (трудно поверить, но
