дурни —
работают.
Тот миг – до этого…
могут годы пройти, если так отмерять,
но в уме у меня лишь одна фраза —
есть столько дней,
когда жизнь замирает, жмется, садится,
и ждет, словно поезд на рельсах.
Мимо гостиницы я прохожу в 8
и в 5; в переулках кошки,
бутылки, бродяги,
а я поднимаю голову к окнам и думаю:
Я больше не знаю, где ты, —
и дальше иду, и не знаю, куда
девается жизнь,
когда замирает.
Тот день когда я вышвырнул в окошко пачку ассигнаций[3]
и, сказал я, забирай своих богатых тетушек и дядюшек
и дедушек с папашами
и всю их паршивую нефть
и семь озер их
и дикую индюшку
и бизонов
и весь штат Техас,
в смысле – твою воронью охоту
и твои тротуары субботним вечером,
и твою никудышную библиотеку
и твоих вороватых советников
и твоих слабаков-художников —
забирай-ка все это
и свой еженедельник
и свои знаменитые смерчи
и свои пакостные потопы
и своих сварливых кошек
и свою подписку на «Жизнь»[4],
и запихни себе, детка,
запихни-ка себе.
я снова справлюсь с кайлом и топором (наверно)
и могу сшибить
25 дубов за 4 раунда (возможно);
ну да, мне 38
но чуток краски – и седины
поубавится;
и я по-прежнему в силах стих сочинить (иногда),
ты это не забывай, и даже если
за них не платят,
это лучше чем ждать смерти и нефти,
и пулять по диким индюшкам,
и ждать пока этот мир
не начнется.
ладно, босяк, сказала она,
пошел вон.
что? – спросил я.
вали отсюда. это была твоя
последняя истерика.
хватит с меня твоих истерик:
вечно из себя строишь
кого-то
из пьесы О’Нила[5].
но я ж не такой, детка,
ничего не могу поделать
с этим.
не такой, как же!
какой не такой, господи!
не хлопай
дверью
когда уйдешь.
но, детка, я люблю твои
деньги.
ты ни разу не сказал
что любишь меня!
тебе кого надо
враля или
хахаля?
ты ни тот ни другой! вон, босяк,
вон!
…но, детка!
вали назад к своему О’Нилу!
я дошел до двери,
тихо прикрыл ее и ушел прочь,
думая: им нужен только
деревянный индеец
чтоб говорил да и нет
и стоял над костром и
не слишком скандалил;
но ты неизбежно
состаришься, парень:
в следующий раз
держи карты
поближе к телу.
Прах твоей смерти на вкус[6]
цветки трясут
внезапную воду
мне вниз по рукаву,
внезапная вода
свежа и студена
как снег —
а стеблеострые
сабли
втыкаются
тебе в грудь
и милые дикие
скалы
наскакивают
и
запирают нас.
Любовь это бумажка рваная в клочья[7]
все пиво отравлено а кап. пошел ко дну
вместе со штурманом и коком
и парус у нас хватать некому
а Н. – вест рвал полотнища как ногти с ног
и шкивал нас как ненормальный
рупор надсаживался
а между тем в углу
какой-то