Овцы и псы. Алексей Калугин

самого утра и давно уже промочил насквозь всю одежду, что была на людях.

      Лошади стояли, опустив морды к земле. От спин их, по выступающим хребтам которых время от времени пробегала крупная дрожь, поднимался пар. Лошади были голодны, но даже и не пытались отыскать что-либо съедобное среди клочьев бурой гнилой травы под ногами.

      – Чего встали-то, Петрович? – крикнул кто-то сзади.

      Сидевший боком на передней телеге мужик с торчащей клочьями, будто повыдранной, бородой, одетый в зеленую английскую шинель и островерхую шапку, обернулся и взглядом исподлобья окинул следовавших за ним. Вместе с детьми и древними старухами, сидевшими на телегах, всего их было человек тридцать.

      – Межа! – отрывисто бросил он и звучно сплюнул.

      По другую сторону межи расстилалось невозделанное поле, а чуть дальше – лиственный лес. Несмотря на позднюю осень, трава по ту сторону межи сохраняла еще зеленоватый оттенок.

      – Так знали же, что межа будет, – не так громко и решительно, как в первый раз, прокричал все тот же голос сзади.

      – Что ж, так и будем стоять здесь и мокнуть? – слабо поддержал его едва слышный женский голос.

      – Знать-то знали, – наклоня голову, пробубнил Петрович. – А поди ж ты, переступи ее…

      Сидевшая рядом на телеге женщина, завернутая с головы по пояс в плотное, шерстяное клетчатое покрывало, тронула его за плечо.

      – Может быть, надо было по большаку? – неуверенно спросила она.

      – По большаку? – окрысился на нее Петрович. – Далеко бы мы ушли по большаку!

      Из леса по ту сторону межи выехали двое всадников. Спустившись с невысокого пригорка, они рысью двинулись в сторону замершего у межи обоза.

      Всадники остановились в метре от межи, не переступая ее.

      Старшему из них – лет шестьдесят, младшему – чуть больше двадцати. Несмотря на разницу в возрасте, всадники разительно похожи друг на друга. Черты лиц у обоих тонкие, носы большие, горбатые. Волосы густые, темно-русые, длинные. На старшем надета волчья доха мехом внутрь, на младшем – короткая куртка, тоже волчья. Кони под ними добрые, ухоженные, откормленные. На седлах у обоих винтовки лежат: не охотничьи берданки – заграничные карабины. Старший недовольно брови хмурит, младший едва заметно левым уголком рта ухмыляется.

      Петрович, нервно теребя вожжи, смотрел то на всадников, то на мокрый, обвисший лошадиный хвост.

      – Здравствуй, Захарий, – вымолвил он наконец, запинаясь.

      – Чего надо? – спросил в ответ старший из всадников.

      – В Катино мы перебираемся, – сказал Петрович. – Конец, стало быть, нашему Долгому.

      – С дороги, что ли, сбились, – усмехнулся Захарий.

      Петрович тяжко вздохнул.

      – Торопимся мы, Захарий. Вчера к нам в Долгое отряд приходил. Комиссар сказал, что ежели в три дня не поставим двадцать молодых парней под ружье в Красную Армию, то все мы будем считаться пособниками бандитов и село наше сожгут. А где ж нам для них солдат сыскать? Кто уже у них, кто к атаману ушел, кто неизвестно куда подался. Вот, – Петрович, откинув руку, указал за спину. – Вот – все, кто остался.

      Захарий покачал головой то ли с сочувствием, то ли с осуждением.

      – Так что ж ты им этого не объяснил?

      Петрович безнадежно махнул рукой.