Наброски этого рассказа долго лежали в столе. В далёком 1975 году я вместе со своим одноклассниками собирала воспоминания о войне, и встретилась в первый раз с этим человеком. Его рассказ поразил меня. Мужчина отказался прийти в школу на выступление, как я его ни уговаривала. Вторая встреча произошла спустя двадцать лет, в 1995 году, незадолго до его смерти. Я увидела Михея в магазине и, каюсь, не сразу узнала. Напросилась проводить, осталась на чай и прослушала историю его жизни ещё раз. Придя домой, быстро сделала наброски, но только в 2010 году они оформились в рассказ. К сожалению, сохранилось только имя этого человека. Дети живут далеко, а где – неизвестно, наград не имел. Похоронили его, по слухам, скромно, жена, по-моему, уехала к детям, а могилка затерялась на просторах кладбища. Остался только этот рассказ, повествующий о том, как война может искалечить не только телесно, но и духовно…
***
– Убивая человека, обрекаем мы душу свою на великие муки, внучек, ибо нельзя остаться прежним, забирая человеческую жизнь. Помни про это, Михеюшка.
Так говорил мне мой дед перед смертью. Прожил он долгую и нелёгкую жизнь, а умер как раз перед войной, девятнадцатого июня тысяча девятьсот сорок первого года. Через неделю в деревню вошли фашисты.
У мамы нас было семеро, шесть девчат и я – двенадцатилетний пацан, последыш, единственный мужчина в семье. Сёстры были погодки, старшей двадцать три года, младшей восемнадцать. В семье остались две последних, на выданье, остальные вышли замуж и поразъехались кто куда. Отец умер летом тысяча девятьсот тридцать восьмого года, испив на покосе в жаркий полдень холодной родниковой воды. Сгорел от лихорадки за три дня.
Захватчики расстреляли всех коммунистов, навесили на правление колхоза вывеску «Комендатура», выбрали старосту, оставили в деревне догляд – шесть полицаев из местных, да взвод немецких солдат и двинулись дальше, на восток.
Дней через шесть, ночью, в окно нашей избы тихо постучались.
– Кто там? – испуганно отозвалась мать.
– Свои, хозяйка, открой.
Их было трое. Израненные, смертельно уставшие солдаты-пехотинцы, пытавшиеся найти регулярные Советские войска. Мать, взглянув на них, заохала, забегала, собирая еду на стол.
– Не боись, хозяюшка, мы ненадолго, – сказал старшой. – Передохнём малость и к утру уйдём.
– Куда же вы? – зачастила мать. – Немец далёко прошёл, и не громыхает уж по ночам, гонят наших повсюду.
– А много ли немцев в деревне? – подал голос второй боёц, раненый в ногу.
– Да как сказать… шесть полицаев, да этих штук сорок, поди.
Третий засмеялся и тут же закашлялся:
– Правильно, мамаша, на штуки их считай!
– У них мотоциклы, броневик и автоматы, а ещё пушки за лесом, – зашептал я с печки.
Мать замахнулась тряпкой:
– Не лезь, Михей!
Поутру красноармейцы ушли, а чуть позже к нам пожаловали Олесь и Митяй, полицаи из соседней деревни. Мать, увидав их в окно, сунула мне краюху хлеба:
– Миха, сховайся на задках!
Полицаи облазили весь дом, подворье, и, вскоре с криками и матом повели моих сестёр и мать к комендатуре.
– Вот, гер комендант, нашли недалеко дома, – Олесь показал портянку в крови.
Тот больно толкнул мать в грудь:
– Ти есть пАртизан?
– Что вы, гер комендант! – заплакала та в ответ. – Знать не знаю, что это такое.
– Кхе-кхе, – залился смехом Олесь, – не знает она! Да это ж портянка комуняцкая, вся в крови! Тряпка казённая, видно сразу! Говори, старая, кто у тебя был!
Я прокрался огородами и теперь, наблюдая всё это, трясся от злости и ненависти.
– Расстреляйт! – прокаркал комендант.
– Мама! – рванулся я.
Кто-то зажал мне рот, не давая крикнуть, и повалил наземь. Сопротивляясь изо всех силёнок, тело моё билось, как рыба на травяном берегу.
– Тихо, Михей, тихо! Уймись, а то и тебя схватят! – дед Авдей едва удерживал меня.
Автоматная очередь прорезала воздух.
– Мама! – ладонь не давала кричать.
Жёсткие руки прижали больно к земле голову:
– Помолчи, пацаненок!
Я задыхался, а потом потерял сознание.
Солнышко заставило открыть глаза и вновь зажмуриться. Простенький ситчик на окне колыхался от ветерка.
– Отошёл, малец? На-ка, попей, – пчёловод Авдей наклонился над топчаном.
Голова моя горела огнём от боли.
– Деда, где мои? – просипел я.
– Нетути их боле, Михей, – вздохнул дед. – Похоронил я их всех в одной могилке, позже сведу. Ты поплачь, малец, легшее будет.
Пчёловод оставил берестяной ковшик и, вздыхая, отошёл. Затаившись под рогожей, как зайчонок, я молчал. Слёз не было,